Иван Болотников
Шрифт:
Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных поставцах, горели факелы, освещая багровым светом холодные сырые каменные стены. Вдоль стен – широкие приземистые лавки, на которых навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца, крюки и пыточные колоды. Подле горна с раскаленными до бела углями, стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной – дыба, забрызганная кровью.
Стрелец
– Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?
– А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?
– Пятунка, сын Архипов.
Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.
– Молодой… Гулять бы да гулять.
– А и погуляю, – высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты, произнес Пятунка.
– А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может, нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака в стрельца обернулся.
С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.
«Ах, вот оно что, – мелькнуло в его голове. – Сотник что-то пронюхал».
Однако простодушно заморгал глазами.
– Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.
– А не врешь?
– Ей-богу, – стрелец перекрестился.
Сотник кивнул палачу.
– А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.
Кат тяжело шагнул к Пятунке.
– Сымай кафтан, стрельче.
Пятунка не шелохнулся.
– Стрелец я. Пошто плети?
– Сымай, сымай!
Адоня грубо толкнул стрельца, а затем сорвал с него темно-синий кафтан и белую полотняную рубаху. Пятунка забрыкался, но дюжий кат схватил его в охапку и пригвоздил к скамье, связав руки тонким сыромятным ремешком.
Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.
– Худосочен, служилый. У палача же рука тяжелая.
Давай-ка миром поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.
– Стрелец я, – упрямо сжал губы Пятунка.
– А Федька кто?
– Такого не ведаю.
– Приступай, Адоня.
Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух, а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой худой спине.
Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.
– То лишь запевочки, – хихикнул Адоня и стегнул Пятунку еще трижды, вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал зубами.
«Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку», – усмехнулся сотник и схватил Пятунку за волосы.
– Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать, жизнь-то дороже.
Голос Потылицына
– Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и полегчает.
Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.
– Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.
Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.
– Ну, а теперь сказывай, милок.
– Стрелец я, Федьки не ведаю, – стоял на своем Пятунка.
Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать непокорного донца.
– Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!
Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока не услышал голос палача:
– Сдохнет, кой прок.
Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому не нужен.
– Кропи казака, Адоня.
Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на кровавые раны. Пятунка закорчился.
– Лей, Адоня! Лей! – закричал сотник.
Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.
Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал Пятунка.
– Жги его! Увечь! Ломай ребра! – наливаясь кровью, бешено заорал сотник.
В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья.
Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:
– Стрелец я! Стрелец, душегубы!
А в потухающем сознании проносилось:
«Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою погибель».
Слабея, выдавил:
– Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!
Потылицын толкнул палача к горну.
– Залей ему глотку!
Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое железное кольцо, в затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.
Пятунка, донской казак из Раздорной станицы, дернулся в последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.
Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый, сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.
– Пропущай, служилые!
Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:
– Больно прыткий… Рожа у тебя разбойная.
– Сам разбойник, – пообиделся купец. – Открывай ворота. Людишки мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!
Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:
– Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать… Издалече ли притащился?