Иван Болотников
Шрифт:
– A-а, лиходей!
Евстигней свалился с полока, выдул полный ковш ядреного кваса и плюхнулся на лавку.
– Передохни, Евстигней Саввич! А я покуда ишо веник распарю, – молвил Гаврила.
Потом он вновь плеснул на каменку, подержал веник над паром и окатил квасом Евстигнея.
– Вот топерь пора. Ступай на правеж, Евстигней Саввич.
– Ишь, душегуб, – хохотнул Евстигней, забираясь на полок. – Правь, дьявол!
Гаврила принялся дюже стегать Евстигнея, а тот громко заахал, подворачивая под хлесткий
После каждой бани Евстигней оказывал Гавриле милость: ставил «за труды» яндову доброй боярской водки. Гаврила низко кланялся, напивался до повалячки и дрых в бане.
Явился в покои Евстигней довольный и разомлевший. Выпил меду и повелел звать приказчика.
Тот вошел в покои, маленький, остролицый, припадая на правую ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.
– Слушаю, батюшка.
Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.
– Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?
– Варвара Егоровна? Глаз не спускал, батюшка. В строгости себя блюла. Не примечал за ней греха.
– Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.
Евстигней поднялся в светелку. Жена и девки все еще
сидели за прялками.
– Чево свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!
Девки встали, чинно поклонились и вышли в сени. Евстигней же опустился на мягкое ложе.
– Подь ко мне, матушка.
Варвара залилась румянцем:
– Грешно, батюшка.
– Очумела. Аль я тебе не муж?
– Муж, батюшка. Но токмо грешно. Пятница 204 седни.
– Ниче, ниче, голубушка. Бог простит… Экая ты ядреная.
– Да хоть свечи-то задуй… Ой, стыдобушка.
Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар. Кули тяжелые, пудов по шесть. Один из холопов не выдержал, ткнулся коленями в землю, куль свалился со спины.
– Квел ты, Сенька.
Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
– Чижол куль, князь.
– Да нешто тяжел? – Телятевский подошел к подводе, взвалил на спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за куль.
Молодой холоп Сенька, седмицу назад подписавший на себя кабалу, оторопело заморгал глазами. Двадцать лет прожил, но такого дива не видел. Князь, будто смерд, таскает кули с житом! Стоял, хлопал глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал проворно носить тяжеленные ноши.
– Веселей, молодцы!
К Сеньке шагнул ближний княжий холоп Якушка, слегка треснул по загривку.
– Че рот разинул? Бери куль!
Якушка к причудам князя давно привык, не было, пожалуй, дня, чтобы Андрей Андреевич силушкой своей не потешился. То с медведем бороться начнет, то топором с дубовыми чурбаками поиграет, а то выберется за Москву в луга да и за косу возьмется. Любит почудить князь.
Телятевский,
Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и торговлей, обходя стороной беду. Князь Василий Масальский как-то высказался:
– Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты за-туги не ведаешь? Я с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.
Телятевский негромко рассмеялся.
– Не слушал моих советов, Василий Федорович. Вспомни-ка, как я тебе говаривал: поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать. Так нет, заупрямился, посохом стучал: «Князью честь рушишь! В кои-то веки князья за аршин брались. Срам!» Вот теперь и расхлебывай. Мужики в бега подались – ни хлеба, ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и за ум браться. Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.
Нет, не зря он все годы запасал хлеб и выгодно продавал его северным монастырям да иноземным купцам. Вот и этот хлеб в ларях пора втридорога сбыть.
После полуденной трапезы, когда вся Москва по древнему обычаю валилась спать, князь Телятевский приказал позвать к нему купца Пронькина.
Вошел в покои Евстигней Саввич степенно. Оставил
посох у дверей, разгладил бороду, перекрестился на кивот.
– Как съездил, Евстигней?
– Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.
– Хвалю. Порадел на славу, – оживился Телятевский. В Холмогоры он отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но того не проверишь. Один бог ведает, какой барыш положил Евстигней Пронькин в свою мошну.
– Отдохнул ли, Евстигней?
– Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.
– По лавкам ходить не надо. Пусть приказчик твой бегает. А ты ж, Евстигней, снаряжайся в новый путь.
– Я готов, батюшка. Велико ли дело?
– Велико, Евстигней. Повезешь хлеб в Царицын. Много повезешь. Двадцать тыщ пудов.
Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.
– Как бы не прогореть, батюшка. По Волге ноне плыть опасно, разбой повсюду.
– Поплывешь не один, а с государевыми стругами. Повелел Федор Иванович отправить хлеб городовым казакам. Охранять насады будут двести стрельцов.
– Тогда пущусь смело.
– В Царицыне сидят без хлеба. На торгу будут рады и по рублю за четь взять. Разумеешь, Евстигней?