Иван Болотников
Шрифт:
– Мамон на днях не наведывался? Где-то он с княжьими послужильцами шастает. Не ведаешь? – спросил Федька.
– Да ты не тревожься, родимый. За Нелидовскими озерами он ноне стоит. Я его тропы знаю. Все ждет, когда вы за рыбой да дичью придете. Ночью на заимку Мамон не заявится. Ватаги твоей он сам побаивается. А ежели и нагрянет – собака упредит. Зубатка Мамона теперь за версту учует… Когда уходить из лесу надумал?
– Завтра, Семеныч.
– И куда, друже? – спросил Иванка.
– Вначале за Камень 1хотели пробираться – на земли Ермака. А нонче передумали.
– Вот то верно, друже. Живет там вольное братство. Русь велика, но вся правда в Поле сошлась. – вымолвил Болотников и поведал крестьянскому атаману многое из того, о чем ему рассказывал Пахом Аверьянов.
После выпитой чарки Василиса разрумянилась, глаза ее
Камень – Уральские горы.
заискрились живым и радостным блеском, как в былые времена, когда в родной деревеньке весело и беззаботно водила она с подружками озорные хороводы.
Когда Иванка заговорил, девушка робко взглянула на него, а потом еще и еще раз. Лицо у парня открытое. Черные кольца волос упали на смоляную бровь. Голос неторопливый, но звучный. От всей плечистой фигуры и смуглого сухощавого лица веяло молодой здоровой силой.
Девушка отвела от Иванки взгляд. Что это? Отчего так сердце бьется? Ужель от выпитой чарки, а, может, от черных Иванкиных глаз? И щеки еще больше запылали.
Матрена заметила ее необычное волнение, поперхнулась и подумала сердобольно:
«Ох, неспроста лебедушка наша разрумянилась. Видно, приглянулся ей соколик. Быть беде. Сведет, чего доброго, касатушку из заимки».
Иванка закончил свой рассказ, встретился с глазами Василисы – ласковыми и глубокими. Девушка низко опустила лицо и еще пуще зарделась. Повернулась к Матрене и отгородилась от парня широкой пушистой косой.
«Глаза у нее дивные, словно озерца», – подумалось Болотникову, однако продолжал с мужиками степенный разговор.
– Пойдем ко мне в ватагу, Иванка. С такими молодцами легче будет до Дикого поля добраться. Первым есаулом и верным другом моим станешь, – предложил Берсень.
– Спасибо тебе, друже, за привет. Нелегко нам в княжьей вотчине. Вон в твою ватагу сколько уж наших мужиков сбежало. И меня вольный Дон давно манит. Но, видно, не судьба с тобой идти. Отца жаль, тяжко ему будет без меня, – ответил Болотников.
– Ну, что ж – всякому своя дорога, молодец. Но ежели худо будет – приходи в степи. Добрый казак из тебя получится.
После ужина принялись укладываться на ночлег. Василиса вышла на крыльцо, села на ступеньку, прижавшись горячей щекой к витому столбцу. А мохнатый бор все гудел, навевая сладкую дрему.
Сзади скрипнула дверь. Девушка обернулась, и сердце ее вновь дрогнуло. Залитый лунным светом, в дверях стоял Иванка – высокий, плечистый. Болотников сошел с крыльца и опустился на землю, повернувшись лицом к Василисе.
– А ведь я тебя за ведьму-лесовицу принял. Думал, что с белым светом распрощался. На селе у нас слух такой прошел.
– Счастье твое, что рядом дедушка оказался, – ответила Василиса, откинув за спину тяжелую косу. – Думала, что ты из дружины Мамона. Худой он человек и помыслы его черные.
– Правда твоя, Василиса. Мне его душа ведома. Да не о нем речь… Тихо-то как в бору, привольно и дышится вольготно. Любо
Василиса молчала. Она смотрела на Иванку, слушала его тихий, задумчивый голос, и на сердце ее становилось все светлей.
– Сама-то здесь как? Семеныч мне Поведал о твоей беде. Свыклась ли, Василиса?
– Горько мне было вначале, Иванка. Хоть и бедно мы жили, но в согласии. Мать у меня веселая была. Лучше ее на деревне никто ни спеть, ни сплясать не мог. И отец отродясь ее не забижал. Ох, как она песни пела! В избе, помню, голод, в сусеке пусто, а матушка все равно поет, нужду песней глушит. Й я от нее приноровилась. Вот послушай, Иванка…
И Василиса, подперев лицо ладонями, запела чистым грудным голосом – раздумчиво и проникновенно:
Ты, дуброва моя, дубровушка, Ты дуброва моя зеленая, Ты к чему рано зашумела, Приклонила ты свои ветви? Из тебя ли, из дубровушки Мелки пташечки вон вылетали; Одна пташечка оставалася, Горемычная кукушечка. Что кукует она и день и ночь. Ни на малый час перемолку нет; Жалобу творит кукушечка На залетного ясного сокола; Разорил он ее тепло гнездо, Разогнал ее малых детушек, Что по ельничку, по березничку, По часту леску, по орешничку, Что во тереме сидит девица, Под косящатым под окошечком. Жалобу творит красна девица На заезжего добра молодца, Что сманил он красну девицу На чужую дальну сторону…И когда над притихшим бором оборвалась задушевная песня, Василиса надолго замолчала, и Иванка подумал:
«Вот она какая! Вся в этой песне – добрая и славная».
И отчего-то тревожно и сладко защемило на сердце. Иванка подсел к Василисе, тронул ее за руку, молвил:
– Чудный голос у тебя, Василиса. Спой еще. Любо мне слушать тебя.
– Не могу я много петь, Иванка. Еще заплачу. Матушка в глазах стоит… А к заимке я привыкла. Хорошие люди меня приютили.
Из сеней выглянула Матрена, клюкой стукнула, заворчала:
– А ну-ка спать, полуночники. Вот-вот заря займется.
Глава 6 ИВАНКА И ВАСИЛИСА
Утром провожали Федьку. Дед Матвей снял со стены самопал и протянул Берсеню.
– Прими от меня в дорогу. Сей самопал знатный, не подведет. Я с ним по любой звериной тропе ходил без опаски.
– Вовек не забуду тебя, отец. Много ты нас выручал. Без твоей заимки худо было бы всей ватаге, – с низким поклоном ответил Федька.
Тепло попрощавшись со стариком и Иванкой, Берсень подошел к Василисе.