Иван Болотников

Замыслов Валерий Александрович

Мамон глянул в оконце и вдруг вспомнил Калистра-товских холопок. Хмыкнул в бороду и отослал Ксюшу назад.

Забрав ключ у Мокея, пятидесятник подошел к княжьему терему и разбудил воротных сторожей. Узнав Мамона, караульные пропустили его к темному приземистому подклету.

Мамон, прихватив с собой слюдяной фонарь, отомкнул замок на железной решетке и по каменным ступенькам сошел в просторную и холодную пыточную.

Пятидесятник поднял над головой фонарь, осветив мрачный подклет. Посреди пыточной – дыба на двух дубовых просмоленных стояках. Застенок существовал

издавна. Старый князь Телятевский, крутой и жестокий по своему нраву, нередко самолично потешался над провинившимися холопами.

Холодно, сыро.

В углу на куче соломы прикорнули дворовые девки. Мамон окинул их внимательным взглядом, пробурчал:

– Ничего девки, в теле, хе-хе…

Поставил фонарь на дощатый стол и растолкал узниц. Холопки, увидев перед собой черную лопатистую бородищу, испуганно вскрикнули и тесно прижались друг к другу.

– А ну, поднимайся, хрещеные. Потолкуем малость.

Девки, одернув сарафаны и поправляя волосы, уселись

на лавку.

– С тебя зачну. Как звать-то, милая? – ткнув пальцем на рослую чернявую холопку, вопросил Мамон.

– Аглаей, батюшка. А енто – Меланья…

– Вот и добро. Чай, притомились тут? И всех-то дел крупица. А-я-яй! Ну-ка скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?

– Не ведаю, батюшка.

– Ай врешь, холопка.

– Клянусь богом, батюшка. Нет за мной вины.

– А про то мы сейчас сведаем. Подь ко мне. Скидай сарафан, голубушка.

– Не сыму. Стыдно мне эдак…

Мамой шагнул к девке и обеими руками разодрал на ней домотканый сарафан.

Аглая съежилась, сверкнула на пятидесятника черными очами.

– Постыдись, батюшка. Век экого сраму не знала.

– Привыкай, холопка. Чай, не царевна.

Мамон отвел Аглае руки назад и связал их у кистей войлочной веревкой. Затем перекинул свободный конец через поперечный столб дыбы и натянул его так, что узница повисла на вытянутых руках над каменным полом. Закрепив веревку за кольцо в дыбе, пятидесятник стянул ноги сыромятным ремнем.

Аглая вскрикнула, обливаясь слезами:

– Сыми меня, батюшка. Пошто муча-е-ешь!

Мамон исподлобья, долгим взглядом посмотрел на

свою жертву и с силой нажал на ремень, стягивающий ноги пытаемой. Захрустели суставы выворачиваемых рук.

Аглая закричала жутко и страшно:

– Ой, мамушка моя! Больно-о-о!

– Говори, холопка, кто унес сундучок? – зло и глухо вымолвил Мамон.

– Не знаю-ю! Сыми-и!

Пятидесятник, поплевав на руки, снял со стены тугой, ременный кнут.

– А ну, принимай, холопка! – хрипло выдавил Мамон и полоснул девку кнутом.

Аглая, обезумев от боли, закорчилась на дыбе. А Мамон при виде хлынувшей крови, вощел в звериное неистовство.

После нескольких ударов Аглая впала в беспамятство.

Пятидесятник откинул кнут на железный заслон с потухшими угольями и часто дыша, вытирая рукавом кафтана пот со лба, плюхнулся на лавку. От него шарахнулась в темный угол Меланья и забилась в надрывном испуганном плаче.

Мамон распахнул кафтан, вытянул ноги в кожаных сапогах, глянул на дыбу и вспомнил кремлевскую пыточную. Там-то раздолье.

Когда-то много лет назад, еже-день преступников и крамольных бояр вместе с Малютой Скуратовым пытали. В первых подручных у государева любимца ходил. Вот то-то и потешились. Золотое времечко было. Царь Иван Васильевич – не святоша, хоть и женился семь раз, но молодых девок жуть как любил. Сколько они с рыжебородым челядинцем Кирьяком девок после царевых услад повидали. Жаль, обоим пришлось покинуть Малюту. Знали они норов государева опричника. Вначале щедро милостями сыплет, а потом и на плаху потащит, чтобы не сболтнули о государевых проказах.

Мамон подался в Ливонию, где пристал к молодому и дерзкому князю Андрею Телятевскому. Кирьяк угодил на службу к Василию Шуйскому. Давно с дружком не виделся. Сказывают, нонче в приказчиках ходит. Хваткий мужик и греховодник великий.

Пятидесятник кинул взгляд на Меланью. Девка, поджав под себя ноги, забилась в угол. Мамон поднялся с лавки.

– Не пытай меня, батюшка. О сундучке ничего не ведаю. И в избе чужих не видела. Один раз лишь Афоня Шмоток кошку матушке Авдотье приносил. Так он вскоре и ушел…

– Афонька, говоришь. Так-так, – раздумчиво протянул Мамон.

– Он самый, милостивец, – дрожа всем телом, пролепетала Меланья.

Пятидесятник склонился над холопкой.

Довольный уходил из пыточной.

«Смачная девка, хе-хе…»

А возле жаратки, спущенная с дыбы, стонала Аглая, корчась на холодном каменном полу.

ЧАСТЬ V

РАТНИКИ

Г л а в а 1 ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ

Сдальних южных рубежей и застав ползли в Москву тревожные вести. Через дикие пустынные степи и убогие унылые русские деревеньки спешно, на взмыленных конях пробивались в стольный град гонцы. Останавливаясь на ночь в курных крестьянских избах, сбросив с себя взмокшие, пропотевшие кафтаны, гонцы вещали страшное:

– Крымские татары собираются на Русь!

Крестьянин горбился от жуткой вести, шептал молитву и склонял в суровой думе голову над щербатым столом.

Опять лихолетье! Давно ли набег был? Неймется злому ордынцу…

В вотчинное село утром прискакал Якушка. Прямо

с дороги, не стряхнув пыль с вишневого зипуна, заявился к приказчику.

Калистрат Егорыч, увидев княжьего любимца, обмер: видать, проведал Андрей Андреевич о пропаже. Сейчас закует его Якушка в железа, кинет в телегу – и к князю на дознание. Свои-то дворовые на пытке ничего не сказали. Как в воду канул сундучок. Ох, не миновать беды!

Затряслись колени у Калистрата Егорыча, сердце заныло.

– г- Аль хворь одолела, Егорыч? – усмехнувшись, спросил Якушка.

– Покуда бог милостив, сердешный. Во здравии ли государь наш Андрей Андреевич?

– Во здравии, Егорыч. Не о том речь. Явился я к тебе с худой вестью.

«Так и есть. Дошло мое горюшко до Москвы», – впал в отчаяние приказчик.

– Татары идут на Русь, Егорыч, – строго вымолвил гонец.

Калистрат Егорыч испуганно перекрестился.