Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
— Будь проклята жизнь, закинувшая нас в этот ад! — рвущимся, клокочущим голосом выл Федор, кусая губы. — Будь проклят золотой телец! О-о, будь я трижды проклят. Про-о-сти, Гри-и-ша!..
Они потеряли счет времени. Прошел, может быть, час, может — четыре часа, когда Гарин наконец догадался взять лопату и принялся копать яму. Надо было припрятать трупы, замести следы. Дальнейшее еще поправится.
Работа подвигалась медленно. Лопата дрожала в руках, прыгая и скрежеща на гальке. Но человек с мрачным упорством, методично вонзал ее в грунт, отбрасывал комья — копал
Так же молча и стараясь не смотреть в сторону Федора, он отошел к кустам, подхватил под мышки отяжелевшее тело безвестного бородатого проводника в изодранном азяме и приволок к столбу.
— Помоги положить, — невнятно сказал он.
Сорокин вдруг вскочил на ноги, посмотрел помутившимся взглядом прямо перед собой, торопливо и бессильно ударил Гарина кулаком по голове.
— Назад! — взвизгнул Гарин, — Назад, ба-а-ба! Убью…
Лопата выразительно повернулась в его руках вверх теслом.
— Сядь, бедняга, — уже примирительно произнес Гарин и вытер со лба испарину. — Слабоват ты, Федор, оказался… Разве мы виноваты?
Сорокин заскрипел зубами, опустился на землю и зарыдал.
— А кто, кто же виноват? Мы — звери!
Был бред, страшный сон.
Два тела мягко шлепнулись через бровку в яму. Не теряя из виду Сорокина, Гарин торопливо заровнял могилу, присыпал песком.
— Хватит! Пошли…
Потом спохватился, отбил топором табличку на столбе и приколотил свою: «Гарин-28».
Концы были опущены в воду, а участок все же мог пригодиться в случае благополучного исхода дела с исчезновением этих двух бродяг.
— Пошли… — снова повторил он, и Сорокин заметил холодное равнодушие в его глазах.
Всю ночь Сорокина трясла лихорадка. Он порывался встать и задушить спутника, но не хватило сил. Мокрый туман стоял над рекой, давил грудь, становилось трудно дышать. Белые призраки выходили из чащобы к воде, колыхали прозрачными саванами, погружались в воду. Волос становился дыбом, и Сорокин стучал зубами, теряя ощущение реального, отдаваясь страху.
Перед рассветом он собрал остатки сил и на четвереньках подполз к Гарину.
Внутри шалаш напоминал темную яму. Человек спал, положив под голову рюкзак. Мучительная морщина исказила его лицо. В полусумраке на грязной подстилке отчетливо выделялась тонкая, жилистая шея. Зеленый хвойный лапник с могильной торжественностью топорщился вокруг головы Гарина.
«Придавить?..»
Сорокин склонился над спящим и вдруг почувствовал, как от сердца предательски отливает кровь, а вспотевшие ладони становятся невесомыми, как плавники дохлой рыбы.
— Ты… что? — Гарин испуганно поднял голову. — Ты что? — Во тьме сверкнули его глаза. — Опять?!
Сорокин привстал на колени. Его трясло.
— Прости… не могу я дальше.
— Повешу, негодяй! — взревел Гарин. — Семь бед — один ответ!
Но он уже знал, что Сорокин теперь был неопасен — он выдохся. Гарин резко отвернулся, накинул на голову полу сюртука и, глубоко вздохнув, притих. Сорокин свалился рядом, мгновенно уснул.
Над тайгой мрело хмурое, туманное утро. Откуда-то с Уральского
Коми край велик. Где-то над просторами Предуралья и неведомой речушкой Пожмой собиралась гроза, а над селом Усть-Вымь вставало ясное, росистое августовское солнце. На белых колокольнях пылали золоченые кресты, несся веселый трезвон.
— Успенье пресвятыя богородицы, — сквозь дробную скороговорку колес пояснил ямщик и, сняв шапку, перекрестился. — К обедне попали…
Ирина нетерпеливо шевельнулась в телеге, поправила на коленях полы накидки.
— Поспешай, — сказала она.
На бледном, истомленном лице Ирины сухо и властно поблескивали синие глаза. В уголках губ змеились мелкие, неглубокие морщины. Она знала об этом и не старалась противиться судьбе: теперь к ее лицу более подходило выражение сиротской грусти.
Проехали холмистую луговину, проселок круто взбежал к поскотине. Лошади пошли тише, показались первые дворы, и тогда Ирину вдруг охватило беспокойство: «Куда она едет?»
— Останови на минуту, — попросила она возницу, — Я… нарву цветов.
После долгой дороги плохо слушались ноги. Ирина сошла с колеи и побрела травянистым скатом в глубь кустарников. Цветов было немного. Летние отцветали, и свежий ветерок срывал с них увядшие лепестки. В воздухе носились пушинки иван-чая и чертополоха, и только под кустиками можжевела кое-где пестрели запоздалые калужницы. Ирина нарвала луговой герани, золотой розги и в раздумье оглядела открывшуюся отсюда реку, низкие зеленые берега в тяжелой хвойной шубе кедров и елей. В мире было просторно и тоскливо… Совсем близко, на пригорке, трепетала на ветру стройная молодая осинка. Ирина задержалась на ней взглядом и вдруг заметила, что половина листвы на осине прихвачена осенним холодом. Ярко-красные пряди и желтая россыпь увядания уже осилили деревцо.
Осень?..
Ирина бегом миновала кустарники и торопливо взобралась на телегу.
— Погоняй!
Деревня встречала Ирину необычно. Улицы полнились принаряженным народом, пьяные норовили попасть под колесо и орали песни. Ограда у церкви не могла вместить всех, и у ворот волновались новые толпы. Баба в красном сарафане истошно визжала над избитым мужиком. Он пьяно корчился в ногах и размазывал по лицу кровь. Другой лез на железную ограду и, победно оглядывая толпу, размахивал руками:
— Вот это да-а! Гуляем, люди добрые… Не жалей лаптей, знай наших! Подваливай круче, всем места хватит!
От кабака несло сивухой за двадцать сажен. Ямщик придержал тут лошадей, жадно потянул носом и вопросительно оглянулся на путницу. Ирина рассеянно глядела на церковь, мелко крестилась.
Из дверей кабака вывалился клубок пьяных: урядник выставлял на улицу двух забияк, другие безуспешно пытались втолковать ему истину, неизвестную самим.
— Пошто шум? — спросил ямщик длинного детину в разорванной рубахе горошком.