Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
Деревушка Лайки была почти недосягаема для губернских торгашей — болота, леса и реки надежно ограждали ее. А британцам все было нипочем.
«Далековато, однако, мы забрались…» — подумал Григорий и стал расспрашивать старика о нынешних промышленниках Пожмы. В деревне о Гарине не слыхали.
— Земляной деготь, стало быть, искать намерелись? — спросил старик. — Это у нас имеется… На верхах Пожмы малый Вож-Ель сплошь эту грязь из-под горы тянет. Дорога, однако, трудна: болота…
Запорожцев взглянул на Филиппа, заволновался:
— Найдем дорогу?
— Куда
Он пил чай, смешанный с водкой, и был, кажется, премного доволен новым хозяином. А Запорожцеву уже мерещился неведомый нефтяной ручей, который можно было застолбить первым и начать настоящее дело вдвоем с Сорокиным. Оставалось застолбить ценные участки и разыскать Федора.
Запорожцев наскоро осушил две кружки чая и, одарив старика серебряным полтинником, стал собираться в путь. Когда вещи были упакованы, Филипп привел охотника, желавшего продать лодку. Григорий не стал рядиться, он спешил на сказочный ручей.
День только еще начинался. Река нежилась в солнечном свете. На берегу отцветали травы. Северное лето вступало в самую силу.
Григорий прыгнул в лодку, помахал старику рукой и вооружился шестом. Филипп размашисто перекрестился, столкнул утлый дощаник на воду. Деревушка покачнулась и стала медленно уплывать назад.
Гарин с Федором добрались до своей стоянки поздно вечером. Страшная усталость валила с ног. Они бросили ружья в шалаше, устроенном третьего дня на берегу близ устья ручья, и, не разводя огня, в изнеможении повалились на ворох увядших березовых веток.
Трехдневный поиск по берегам ручья вымотал их, а последняя находка, явившаяся как награда за двухмесячный труд, подействовала самым странным образом. Стало ясно, что силы иссякли.
В тот день, безуспешно промывая песок в ручье, Федор случайно заметил на поверхности воды матовые маслянистые пятна. Они медленно плыли по течению, поминутно меняя цвет и очертания, то вспыхивая на солнце радужными отблесками, то сгущаясь в дегтярно-бурые пленки. Речные волны, подхватывая эти следы, разрывали их на едва заметные пятачки, дробили в пыль — река попросту прятала их от человеческих глаз.
Друзья устроили шалаш, сложили в нем пожитки и направились по свежим следам в верховья ручья.
Три дня и три ночи без отдыха шагали искатели. Гарин, словно одержимый, рвался вперед, перебегал с берега на берег, колупал кайлом прибрежные обнажения известняков и глины, издали бросался к бурым прослойкам песчаников и сланцев в обрывах. Искал…
Но берега были обманчивы. Местами вода, подмывая берег, обнажала пласты торфа, и тогда казалось, что из-под земли струится та самая ржавчина, которую так упорно искали люди. Но от удара шестом муть дробилась на остроугольные осколки — обычная, всплывшая на поверхность гниль.
Первый выход нефти был скуден и мало порадовал уставших путников. И лишь в конце третьего дня, когда пора было делать привал или возвращаться на стоянку, под старой, облезлой горой они наткнулись на
О, что это было за зрелище! Гарин упал на колени в грязную водомоину и вдруг с торжествующим смешком обеими ладонями зачерпнул скопившуюся на дне пахучую дегтярную жижу.
Словно фанатичный паломник, достигший наконец священных берегов Иордана, он умывал свое разгоряченное лицо нефтью и продолжал хохотать.
— Федор! Федя, милый мой! — кричал он, и гора возвращала ему его вскрики с утроенной силой. — Наконец-то! Это дороже твоего золота, и оно уже в наших руках! Смотри!..
«…Ах-ах… три!..» — грохотало у горы эхо.
Он подкидывал пригоршни нефти над головой, весь отдавшись чувству искателя, нашедшего заповедный клад. Сорокину стало страшно. Так, наверное, ревет торжествующий лесной бык над поверженным соперником, опьяненный весенними запахами и яростью гона…
Впрочем, Гарин скоро успокоился, и они тронулись в обратный путь. Надо было перенести снаряжение к новому месту, принести лопаты и топоры для установки столбов.
Не спалось друзьям в эту августовскую ночь.
Федор распластался на ворохе зеленого лапника и, прижавшись щекой к брезентовому мешку, служившему изголовьем, слышал за ухом глухие, тяжкие удары собственного пульса. Казалось, кто-то мягко, но методично колотил в натянутый парус: тук-бух, тук-бух, тук-бух… Отчаянно болели ноги, поламывало в спине.
— Костер, что ли, развести… — вяло и бессильно сказал Гарин, глядя широко раскрытыми глазами в белую муть неба.
Никто из них не пошевелился. Усталость поборола даже голод.
Лес тоже отдыхал от дневного зноя и давней, столетней усталости. Тайга дышала размеренными вековечными вздохами, не нарушая своей застойной тишины.
В полночь Сорокин все же превозмог усталость и боль в ногах, собрал валежник, пристроил над огнем чайник.
Гарин, не поднимаясь, словно уж, подался головой к костру. С болезненным мычанием сгибал и разгибал в коленях ноги. Кружка крепкого чая вернула его к жизни. Прислонившись к старому, замшелому пню спиной, он заговорил:
— Ты понимаешь, Федор… Мне всегда казалось, что в конце концов я найду свое… Ведь не может быть, что сильный и терпеливый человек не в состоянии взнуздать судьбу, а? Вот отец мой…
Сорокин слушал. Он не только слышал слова спутника — он понимал его душу.
Что ж отец? Отец прогорел на Ухте. На ней прогорел не один он. Ухта могла подчиниться лишь железным людям, и это было ясно всякому, кто хоть раз вступил на ее берег.
— Вот… отец мой, — продолжал Гарин. — У него вначале было очень много денег, и это погубило его. Ко всякому делу следует приступать без копейки в кармане. Ты понимаешь меня?
Он закурил. Пальцы его дрожали.
— Когда человек богат, у него притупляется воля. Он не особенно страшится неудачи. Голод и решимость — залог успеха! Между прочим, — продолжал он, — знаешь ли ты историю Джона Рокфеллера? Нефтяной король начинал чуть ли не с контролера у нефтяной колонки. Это — апофеоз человеческой инициативы и настойчивости.