Иван-да-Марья

Филимонова Наталья Сергеевна

К вечеру Марья и впрямь все ноги себе в кровь истоптала. Набрела на постоялый двор - да ее оттуда за малым взашей не выгнали. Денег-то царевна и не подумала с собой взять. Сняла она золотой перстенек с пальца и хозяину двора отдала. Тот, конечно, решил, будто колечко краденое, но Марью, однако, впустил. Швырнул ей миску бобов и ночевать разрешил на сеновале.

Так вот и шла царевна потихоньку еще два дня. И ноги у нее болели, и куда идет, она почти уж забыла. Даже в чистом поле ночевать привелось. На третий день съестные припасы у нее закончились.

А на четвертый, наконец, повезло: старичок-возничий на попутной подводе с дровами разрешил путнице усесться на куче дров и до самой деревни довез.

Довольная царевна, сойдя с подводы, первым делом открыла свой сундучок, извлекла из него ослиную шкуру и на себя накинула. Разыскала дом Авдотьи Степановны и в ворота постучалась.

Ну, Степановна-то, конечно, не могла божью странницу в дом не пустить. Стала потчевать царевну, чем бог послал, хоть и решила про себя, что эта Ослиная Шкура - юродивая какая-то.

Марья, же, помня о санькиных наставлениях, решила на хозяйку обхождением да воспитанностью впечатление произвести.

– Ах, благодарю, мадам... миль пардон... ах, дивный, дивный повар у вас... шарман... а знаете, такой вот интерьер - в очаровательном крестьянском духе - входит нынче в моду в лучших домах. Дизайнеры рекомендуют...

Степановна, подперев ладонью щеку, жалостливо слушала бессмысленный щебет гостьи. Вот ведь, думает, беда-то какая... мало что нищенка бездомная, так и блаженная вовсе. Никакого, кажись, разумения...

Уложила вдова странницу на лавке, та в шкуру свою закуталась и заснула сладко-пресладко.

А тут и Иван с Василием разом домой вернулись - один из кузни, другой с луга. Зашли - и с порога давай носами водить.

– Чтой-то, - говорит Вася, - у нас в дому ослом воняет?

– Тссс!
– зашипела мать и на спящую царевну рукой махнула.
– Вишь, приблудилась. Нищенка юродивая. Выгнать-то не выгонишь - не по-божески это. Пущай уж остается пока. Может, хоть мне по дому помогать станет - старая я уже, а вы, обалдуи оба-два, не женитесь никак.

– Ну пущай, - пожал плечами Василий.

На том и порешили.

На следующий день все, кроме царевны, в доме, как всегда, встали рано. Братья работать отправились - один в кузню, другой на луг. Степановна корову подоила, воды принесла, в доме прибрала, пирогов напекла... а Марья все спит себе да спит. Ладно уж, думает добрая вдова, пущай отдохнет с дороги. А там и сама наверняка помогать мне вызовется.

Проснулась царевна-нищенка после обеда, потянулась сладко. Степановна ее пирогами кормить стала.

– А что, - говорит Марья, - добрая женщина, одна ли ты тут живешь?
– а про себя думает: уж не ошиблась ли я избой?

– Какое!
– засмеялась Степановна.
– Просто ты, девонька, все проспала. Сыновья мои уж работать уйти успели. Ну, старший мой, Василий, того гляди, обедать явится - он тут в кузне неподалеку. А младшенький, Иван, на дальнем лугу коров пасет. Вот ежели б ты, душенька, пирогов горячих ему снесла, и то б дело было.

Подивилась царевна, что герой

ее великий коров пасет, однако сходить к нему, конечно, не отказалась. Накинула на себя шкуру, взяла у хозяйки корзинку и сундучок свой незаметно прихватила.

Явилась Марья на дальний луг. Смотрит - стадо мирно само по себе пасется, а пастух в тенечке под деревом лежит. На коленях у него книжка раскрытая, а голова набок свесилась, глаза закрыты - разморило Ванюшу. Марья тихонечко к нему подошла и корзинку радом поставила. А потом за деревом укрылась и переоделась в одно из своих бальных платьев - то, что серебряной нитью шитое. Снова к пастушку подошла, наклонилась и поцеловала его в губы. Иванушка тотчас, конечно, проснулся, глазами хлопает, а понять ничего не может.

– Ну, здравствуй, Ваня, - говорит царевна.

– Ага... это... то есть... ты это, Мань, откуда здесь?

– А это я тебе, Ваня, снюсь. Голову тебе, понимаешь, напекло, и царевны всякие сниться начали.

– А-а-а-а-а...
– тотчас успокоился Иванушка и руку под голову подложил.
– Ежели снишься, тогда ладно. Снись дальше. Будем разговоры всякие разговаривать.

– А знаешь ли ты, Ваня, отчего я тебе снюсь?

– Отчего?

– Оттого что ты, Ваня, влюбился в меня без памяти. Влюбленным, знаешь, всегда предмет обожания снится.

– А чего ж ты мне ночью тогда не снилась?

– Вот дурак. Порядочной девушке, видишь ли, до свадьбы к юноше ночами являться неприлично. Даже и во сне. Я тебе лучше днем являться буду. Вот как заснешь на этом самом месте - так я тебе и приснюсь.

– Ну и ладно. Тоже мне, счастье великое. И ничего я в тебя не влюбился. Да еще без памяти. И не думал даже. Мне вот, может, давеча сосед Игнатьич верхом на корове Милке приснился. Так что ж, скажешь, я в них обоих влюбленный, что ли? Так не в моем они, знаешь ли, вкусе. Игнатьич - тот староват, пожалуй, будет, а Милка хромает на правую заднюю...

– Ой-ой... корова тебе приснилась, потому что ты пить хотел и о молоке подумал, и еще потому что кругом у тебя тут коровы. А сосед приснился... не знаю, почему сосед.

– Это оттого что психоаналитик из тебя, Мань, ну вот никудышний. Я бы, конечно, мог тебе по полочкам все разложить... но к чему? Ты и сама-то - фантом моего подсознания...

– Сам ты фантом, - обиделась Марья.
– А я царевна. И ты в меня влюбленный. Только и мечтаешь, чтобы к батюшке моему явиться и в жены меня попросить.

– Неа, - зевнул Ванюша, - я ж тебе не Васька-балбес, чтобы...
– тут у Ивана глаза сами собой закрылись, и он потихонечку засопел.

– Тьфу ты, - сплюнула царевна, - ну и сам дурак.

Переоделась она снова в свои лохмотья, шкуру ослиную сверху накинула, и в дом к Степановне возвратилась.

– Что ж, девонька, - спрашивает ее хозяйка, - отнесла ты сыну моему пироги?

– Отнесла, - отвечает.
– Только спал он под деревом так крепко-прекрепко да сладко-пресладко, что я и будить его не решилась. Оставила корзинку с ним рядом.