Иван Кондарев

Станев Эмилиян

— Да верю я тебе, чего горячишься? — сказал Кондарев, заметив, что Сотирова раздражает его усмешка. — Пусть будет невежество и варварство.

— Неужели ты одобряешь безобразия земледельцев?

Кондарев повернулся на стуле.

— А хоть бы и так! Тебя это удивляет? — спросил он, смеясь одними глазами. — Видишь ли, мы с тобой дружим с детства, и я знаю о тебе все, а вот ты обо мне — нет. Пора бы и тебе меня узнать, ведь неравенство только портит дружбу… Дружбашские дубины тебя возмущают, а меня только веселят. Дружбаши — просто дети. Помашут палками, разграбят одну-другую лавчонку, попугают буржуазию и монархию — и все. Словом, играют с тем, с чем играть нельзя. Но это дело имеет и другую, гораздо более серьезную сторону. Народ, и прежде всего мужики, теперь знают свою силу, ведь он в первый раз вкусил и сладость власти. А раз так, буржуазии будет гораздо

труднее на них ездить. Во-вторых, эта игра рано или поздно превратится в кровавую борьбу, и тогда хотим мы этого или нет, но вынуждены будем вмешаться.

— Постой, речь ведь идет не о земледельческой партии, а о безобразиях, — сказал Сотиров.

Кондарев взял со стола тетрадку, другой рукой поднял лежащую рядом раскрытую книгу и, показав на них Сотирову, положил на место.

— Читаю вот Ленина и очень стараюсь его понять. С такой жадностью я еще никогда не читал. И никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным в важнейших жизненных вопросах. Вопросов таких много, но главное вот в чем: нельзя бездумно, только через газеты и литературу смотреть на движущие силы истории. Надо быть реалистом, а самое главное — уметь мыслить политически. Иначе тебе никогда не понять замыслов тех, кто тобой управляет, а значит, и легче легкого стать в их руках беспомощной пешкой. Вот смотри, давненько я не заглядывал в эту тетрадку, а сейчас перечел — дважды и с большим интересом. Со стороны это просто смесь вздорных потуг на философию, но для меня каждое слово полно особого смысла, и только я понимаю, какое в нем заключено содержание… Но не будем отвлекаться. Ты вот возмущаешься дружбашскими безобразиями, пытаешься найти в них смысл, моральную подоплеку, какую-то эстетику, и, естественно, не находишь. Скорее всего это у тебя получается бессознательно. Оно и понятно: человек ко всему подходит с мерками добра и красоты — даже к историческим катаклизмам. Ну, а я отказываюсь смотреть на них с такой точки зрения… Ох уж эти мне этические проблемы! Из-за них я чуть было не возненавидел жизнь, не находил в ней никакого смысла. Это же настоящий лес, и заблудиться в нем ничего не стоит. С другой стороны, нельзя не учитывать логику революции — раз уж ты признаешь ее единственным средством спасения. Попробуй-ка найти в ней красоту, гуманность, соверши революцию без крови, без насилия, по общей договоренности, евангельски. Не сумеешь. Потому что варварство, гнев, жестокость — составные и основные силы жизни, и они свойственны живому человеку так же, как и добродетели. Но революция — это прежде всего тактика, и основывается она на трезвом учете сил и оценке действительности, во всяком случае нельзя оценивать ее в первую очередь с эстетической и этической точек зрения. Я вот читаю Ленина и все ищу, как он решает эти вопросы. Но Ленин нигде не пишет об этике революции, по крайней мере в переведенных у нас книгах я не могу найти ничего такого. Но вряд ли это есть и в остальных. Главное — создать человеку возможность жить в других условиях. Легко это? Нет. Я еще на фронте думал над этим вопросом, и мне он представляется совсем в ином свете. Вспомни, чего только не было в России во время революции. Даже Горький не мог выдержать… И знаешь что? Я убежден, что добрые и чистые люди, вроде тебя, возмутятся, когда мы, засучив рукава, возьмемся за построение новой жизни. И пойдут против нас во имя той же любви, гуманности, добра, красоты. И, конечно, провозгласят нас варварами, как это делают сейчас капиталисты по отношению к большевикам… Ты спросишь, а разве эта тактика не таит опасности для тех самых людей, которых ты хочешь вести к новой жизни? Не опасно ли пренебрегать такими святыми для человека понятиями? Да, опасно, потому что революция сталкивает человека со всем, что веками поддерживало в нем силы и душевное равновесие.

Кондарев на минуту замолк и печально посмотрел на друга.

— В больнице и дома я очень много передумал, — продолжал он с горькой улыбкой. — Но вернемся к дружбашам. Я одобряю побоища, одобряю грабежи в лавках, одобряю то, что эти люди подымают дубинки, не желая, чтобы их водили за нос погромщики и спекулянты, но я и осуждаю их за то, что они не понимают, за какое дело взялись; с одной стороны, мне их жалко, а с другой — вижу, что даже жалеть их не имеет смысла. А мы бредим массами и именно по части масс ничего не можем решить… Хочется мне пойти в клуб, послушать, что говорят наши, и посмотреть, как крестьяне будут проходить по городу, — закончил Кондарев шутливо.

— Не надо, только рану разбередишь. — Сотиров вскочил, увидев, что Кондарев поднялся со стула и ищет палку. — Ты мне такого наговорил,

что я прийти в себя не могу. Почему это я буду недоволен и почему будут возмущаться все добрые и чистые люди?.. Ты должен мне объяснить. — И он попытался отнять у Кондарева палку, но безуспешно.

— Да, мне кажется, что так и будет, — сказал тот, надевая шляпу. — Потому что добрые и чистые люди всегда консервативны. Они похожи на бедняка, который ввергает себя и свою семью в еще большую нищету, лишь бы расплатиться с ростовщиком и не запятнать свое честное имя. Они христиане, а такие христиане не могут быть с нами. Вот ты, конечно, атеист, но в этическом смысле ты гораздо больше христианин, чем я… А раз так, с такими людьми, как ты, надо вести себя очень осторожно, чтобы не потерять их в борьбе за наше дела И поэтому не нужно им сразу обо всем рассказывать. — Кондарев весело рассмеялся и направился к двери.

Сотиров изумленно смотрел на него.

— Постой! — сердито закричал он. — Ты что, издеваешься надо мной? Если ты считаешь меня своим другом, изволь говорить серьезно.

Кондарев стал спускаться по лестнице.

— Сейчас некогда заниматься этой ерундой, Стефан. Скажи лучше, как мне добраться до клуба, и не злись. Я пошутил. Расчувствовался над дневником… Ну-ка помоги, а наш разговор продолжим в другой раз.

Сотиров пытался его удержать, вмешалась и мать Ивана, но тот не желал никого слушать. Он пересек двор, прихрамывая и опираясь на палку. Сотиров взял его под руку.

— Неужели мои бессвязные мысли произвели на тебя такое впечатление? Для настоящего марксиста они уже дело прошлое, а для меня — развлечение; в них я нахожу особого рода эмоции, — сказал Кондарев, когда они вышли на улицу.

— Нет, ты говорил серьезно. По лицу было видно, что это твои сокровенные мысли. А с ними я не могу согласиться.

Кондарев молчал, борясь с болью, нараставшей в раненой ноге.

Вдоль главной улицы выстроились взводы жандармов. На площади сгрудилась кавалерия. Около казино был выстроен в каре эскадрон, прибывший на подмогу местному гарнизону. Из окон домов и с балконов выглядывали горожане.

Когда друзья подходили к клубу, мимо них пронеслась пролетка околийского начальника. Хатипов спешил встретить дружбы за городом.

35

Клуб был полон, все окна распахнуты. Юноши из гимнастической группы упражнялись на коне. В киоске у входа продавались газеты и партийная литература. Там расположился инвалид Харалампий.

Как только Кондарев появился, инвалид поторопился выйти из-за прилавка.

— Я уж подумал, не попик ли какой отрекся от Христа и явился к нам, — заявил он, крепко пожимая Ивану руку. — Говорил я тебе — сбрей бороду, не идет она тебе! После Маркса и Энгельса никому нельзя отпускать бороду, даже Янкову. — Харалампий весело подмигнул и глазами показал на сидящего в глубине клуба Янкова, окруженного коммунистами постарше. Среди них Кондарев заметил высокую фигуру Корфонозова.

— Торговцем стал?

— Барыш — в общую кассу. А я тридцать один день в месяц при деле, — ответил Харалампий.

Кондарев направился было к стулу, чтобы сесть, но многие уже заметили его и, окружив, стали поздравлять с выздоровлением.

— Слыхал про подвиги нашего мужичья? — сказал Харалампий, когда Кондарев наконец уселся. — Дубины в ход пустили, браток!

— Он думает так же, как ты, — заметил Сотиров.

К Кондареву подошли те, что стояли возле Янкова. Кесяков сердечно пожал ему руку. Янков улыбнулся и, чуть-чуть склонив крупную, внушительную голову, прогудел красивым баритоном:

— Ого, наш герой поправился!

Янков с несколько преувеличенной любезностью пошутил насчет кондаревской бороды. В его больших глазах Кондарев прочитал смущение и стыд — ведь Янков советовал не вмешивать авторитет партии в историю с его арестом, пока следствие не установит, что Кондарев действительно не замешан в убийстве доктора.

— Харалампий опять разводит демагогию, — сказал Янков, кивнув на инвалида, постукивавшего своим костылем.

— Меня же никто здесь не слушает, — ответил Харалампий.

— Выступаешь против окружных совещаний, ругаешься с товарищами.

— Я не против окружных совещаний. Окружные совещания не имеют ничего общего с этим вопросом. Просто я злюсь, когда слышу, как поносят дружбашей…

Янков презрительно махнул рукой.

— Что ж, по-твоему, нужно восхвалять исступление? Хватит! — сказал он.

Корфонозов устроился рядом с Кондаревым и внимательно глядел на него сквозь пенсне серыми, как мрамор, глазами.

— Похоже, ты на меня дуешься. Смешно, если ты думаешь, что это я во всем виноват!