Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Под навесом висели два освежеванных зайца. С тушек капала кровавая вода. Джупуновский батрак рубил дрова на заднем дворе, где были свалены сухие лозы и жерди.

Манол хотел было наведаться к батраку, но всеобщее оживление и радостные возгласы привлекли его внимание, и он подошел к группе, собравшейся вокруг старого Христакиева. Лица у всех сияли.

— Вот видите! Грош нам цена, завтра краснеть придется, — говорил аптекарь.

— Это, господа, только сегодня так. А завтра? Завтра прибудет еще тысяч пять, не меньше. Очень мне надо слушать, что там болтают всякие дураки… — гудел бас Каракунева.

— Что слышно? — спросил Манол,

пожимая руку Христакиеву.

— Иди послушай, что рассказывают эти трое. Они сейчас из Горна-Оряховицы, — сказал Христакиев и показал на крестьян, вокруг которых собрались приехавшие. То были здоровенные, сытые мужики в безрукавках и добротных новых штанах, с красивыми синими поясами.

— Гуцову не удалось собрать и убедить людей, — сказал радикал.

— А где он?

— Ходит по виноградникам, созывает своих… Ну и натерпелись же мы страху в Минде! Нас там чуть не избили. Хорошо еще, что мы были на повозках — ускакали! — возбужденно рассказывал красильщик, вытирая потное лицо.

Манол подошел к крестьянам. Один из них, русый, с длинными усами, все время улыбался и охотно отвечал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы.

— Что вам сказать? Народу много… На телегах, пешком — кто как мог, так и добирался. В Оряховице и разместить-то всех невозможно, ни в домах, ни на постоялых дворах. Половина, наверно, будет спать прямо на улице этой ночью… А еще не приехали джулюнчане, и драганчане, и долнооряховцы. У памятника просто телега на телеге…

Абрашев потирал белые руки, похлопывал в ладоши. Его лисьи глаза смеялись.

— Только мы, выходит, смалодушничали, — сказал он.

— Это, господа, уже не шутки. Дружбаши окончательно потеряли голову. Бай Димитр говорил нам, а мы не верили.

— Вот чего мне хотелось услышать, чтоб на душе полегчало.

— Завтра мы их раскачаем. Наш бай Буров знает, что делает. Вы только подумайте, сколько еще со всей Болгарии народу прибудет! — чуть ли не всхлипывал от восторга тозлукский землевладелец, жадно прислушивавшийся к каждому слову.

Кое-кто, услышав новости, с радостным чувством отходил в сторону. Страх, мучивший их до сих пор, сменился бурным ликованием.

— Ну-ка, Крыстьо, дай фляжку, хлебну за наше здоровье. Да здравствует Блок! Ура-а! — кричал землевладелец, порываясь пуститься в пляс.

Кто-то подбросил в костер сухих прутьев. Взвилось высокое пламя, стало жарко. Шум усилился, слышались радостные крики, и в этот момент прибыла еще одна большая группа во главе с бывшим кметом Гуцовым. Взмокший, с осунувшимся, как у больного, лицом, с тревожными злыми глазами Гуцов кинулся к крестьянам, грубо расталкивая собравшихся вокруг них людей.

— Что происходит, братцы? — хрипло проревел он.

Один из крестьян снова стал рассказывать, другие дополняли его. Гуцов наконец понял, снял шапку и начал креститься, широко взмахивая руками.

— Ура-а! — закричал он дико. — Кричите же «ура», чего молчите!

Десяток голосов подхватили, и их «ура» напоминало треск гнилых досок. Все поздравляли друг друга, пожимали руки. Кто-то попытался затеять пляску. Гуцов хлопнул шапкой о землю и тут же, обессиленный, свалился сам.

— Ну что si вам говорил? Что? — крикнул он. — А кто меня слушал? Грудь надорвал, убеждая вас.

На него была возложена самая трудная задача — собрать и привести людей, и теперь Гуцов хотел, чтобы все знали, как он старался и мучился. К тому

же он не прочь был уколоть начальство, прибывшее на готовенькое. Несколько минут все бегали взад-вперед. Одни пели, другие требовали разжечь новые костры, третьи, потеряв терпение, прикладывались к ракии и угощали друг друга хорошими новостями. Костер снова разгорелся. Гуцов вскочил на ноги и принялся распоряжаться.

По его приказу разложили еще два костра, и всем было приказано ужинать сообща, не отделяться. Перед домом разостлали ковры и половики, откупорили бутыли и фляги, насадили на вертела шашлыки и цыплят, поставили тушить нашпигованных чесноком зайцев. Несколько добровольцев-поваров, закатав рукава рубашек, поджаривали цыплят. Один из них держал раскаленный вертел с насаженным на него куском сала и поливал цыплят вытапливающимся жиром. При этом он, как поп, тихонько напевал «аллилуйя». Другие готовили салат в больших мисках. Все это время бутылки и фляжки переходили из рук в руки, не прекращались поздравления и пожелания.

Стемнело, отблески пламени играли на лицах людей, усевшихся в большой круг. Все говорили разом, перебивали друг друга, воодушевление росло.

— Завтра от этих мужланов мокрое место останется, — грозился Т опалов, качая толстокожей, бритой, как у турка, головой.

— А нам лучча всех, — запел кто-то из готовивших салат, насмешливо пародируя известную дружбашскую песню.

— Коммунисты? Да мы всех коммунистов к ногтю! Куда им деваться?

— Ну-ка, дай бутылочку, Христо. Куда делась моя ракия? Эта какая-то терпкая.

— Коммунисты, господа, — дело второе, — ораторствовал Гуцов. — Сначала нужно скинуть дружбашей, тогда уж и с ними будет нетрудно. Дайте нам только дорваться до власти, а там от коммунистов и мокрого места не останется!

— Верно, бай Гуцов! Без власти против коммунистов не пойдешь, — поддакивал красильщик, заискивая перед бывшим кметом и умильно на него глядя.

— Коммунисты, господа, получат свое безо всяких там мирных конференций, уж мы о конституции болтать не будем, тут ножом да хитростью действовать надо! — кричал Каракунев.

— Ну, пришел конец дружбашскому царству! Мать их…

— Теперь вы все храбрые, а утром палкой никого нельзя было согнать. Записалось пятьсот, а на площадь едва полторы сотни вышло. Попрятались, негодники! А стоит нам прийти к власти — сразу начнется: бай Гуцов то да бай Гуцов се. Знаю я вас! — сердился бывший кмет.

На почетном месте, в центре, сидели Абрашев, Христакиев и лидер местных радикалов Ж остов. Тощий, бледный, с плоским лицом и хитрыми, беспокойными глазами, Жостов производил жалкое впечатление, и Манол никак не мог понять, как это ему удалось пролезть в лидеры, тем более что его безусый коллега казался человеком куда более энергичным. Никола Хаджидраганов — один из первых людей в городе — сидел между Христакиевым и крестьянами. Крестьяне уговаривали отпустить их, но никто их не слушал. Умиление и задушевность овладели собравшимися. Надежда поживиться за счет будущей власти наполняла их головы сладостными мечтами. Те, что больше всех ворчали и поносили вожаков и прежде всего Гуцова, сейчас особенно пресмыкались перед ними. Им очень хотелось угадать, кто станет теперь первым человеком в городе — Абрашев или Христакиев. У Христакиева было то преимущество, что он был близок с Буровым. Абрашеву же Гуцов, который вполне мог снова стать кметом, приходился зятем. А для ремесленников и торговцев кмет был поважнее депутатов.