Иван Кондарев
Шрифт:
— Кто тебя научил этому слову? — спросил Манол, изумленный его речами.
— А чего меня учить, я и сам все вижу. С прошлого года получил три пары царвулей. Да и то летом босой хожу, чтобы не трепать их. А денег сколько? Хорошо, если за два года тысяча левов наберется.
— А га, и тебя к коммунизму потянуло! Замутил тебе кто-то голову! — Манол стукнул кулаком по спинке стула.
— А если и потянуло, так что? Плохо? Вам, может, и плохо, а мне хорошо. Вы вот тоже… двинулись свергать земледельцев… За власть боретесь, за свой интерес…
Манол закусил губу. Ему так хотелось вскочить и ударить батрака,
— Разобьешь ты себе голову, — процедил он, и углы его рта злобно дернулись.
— Ну и пусть!
На чердаке завозились, запищали мыши. У Абрашева кто-то дико закричал, послышался громкий смех.
— Косеры [98] наточил?
— Наточил. Ездил в Драги же во с попутной телегой.
— Ну, и что поделывают тамошние мужики?
— Что? Дубины готовят, — спокойно сказал Лазо, и насмешливая улыбка искривила его большой рот.
98
Косер — кривой садовый нож.
— Они готовят дубины, а мы этими дубинами — по таким башкам, как твоя! — Манол вскочил и резко оттолкнул стул, стул опрокинулся.
«Как я мог терпеть этого человека и не видеть, что змею за пазухой пригреваю? — думал он, уйдя в свою комнату. — И ружье ему дал… В село на коммунистические сходки ходил, идиот этакий, и нахватался там. А братец спит себе и ничего не замечает…»
Первый раз в жизни Манол почувствовал себя беспомощным перед каким-то жалким и ничтожным батраком.
Он запер дверь и вынул наган. Осмотрел барабан, в гнездах которого холодно поблескивали тупые мельхиоровые пули, и сунул револьвер под подушку. Потом разделся, задул свечу и лег на жесткую постель. Or злости и оттого, что съел больше обычного, Манол долго не мог уснуть.
Утром он поднялся еще до рассвета, приказал батраку оседлать коня и сразу же отправился к Абрашеву.
Все, кто ночевал у него на дворе и в соседних сторожках, уже собирались в путь. Одни умывались, другие укладывали вещи. Многие еще не протрезвились как следует.
Слегка опухший и небритый, Гуцов прошел через двор, на ходу причесывая жидкие светло-русые волосы. Он пошел поднимать тех, кто спал в винограднике.
Во дворе, где еще валялись подстилки и остатки вчерашнего ужина, лежал, завернувшись в толстое одеяло, лидер радикалов Ж остов. Глаза у него ввалились, лицо было серое, как у мертвеца. Похоже, он спал.
Какой-то мастеровой в расстегнутой на груди рубахе весело подмигнул Манол у, утираясь стареньким полотенцем.
— Попался наш бай Ж остов. Вчера лопал, лопал, а сейчас чуть не околевает.
На веранде Абрашев, Христакиев, Никола Хаджидраганов и Каракунев пили кофе. На соседних виноградниках усилился шум. Протарахтели первые повозки, направлявшиеся к шоссе.
Манол поздоровался, ему предложили кофе.
— Вы на чем прибыли, господин Джупунов? — спросил Абрашев, разглядывая себя в карманное зеркальце. Серый костюм его помялся, глаза смотрели устало.
Манол объяснил, что приехал верхом.
— Ого, это вы ловко придумали! — Абрашев как-то загадочно усмехнулся. — Нам не следовало отпускать извозчиков
— Места хватит на всех, — ответил Христакиев.
— А что делать с господином Ж остовым? — спросил Никола Хаджидраганов.
Несмотря на то что вчера он много ел, пил и почти не спал ночью, Никола чувствовал себя отлично и очень этим гордился. Он соперничал с депутатом в элегантности и время от времени поглядывал на свои золотые часы.
— Пусть сам о себе заботится. И кто мог подумать, что он такой дурень, — вполголоса отозвался Каракунев и презрительно махнул рукой, словно хотел стряхнуть приставшее к ней тесто.
— Кто знает, а вдруг он притворяется, — заметил Христакиев и выглянул во двор.
Брат Абрашева собирал ковры и посуду. Склонившись над Жостовым, он тихонько похлопал его по спине. Тот приоткрыл глаза.
— Можешь встать, бай Петко? Мне одеяло нужно.
Ж остов выбрался из-под одеяла и пополз по траве.
Брюки еле держались на нем.
— Господа, — пробормотал он упавшим голосом, поворачиваясь к веранде, откуда послышался смех, — как это я вчера допустил такую непростительную глупость? Теперь я не смогу исполнить свой долг… Хоть бы до своего домишки добраться и полежать, пока не полегчает. — Ж остов уронил голову и повалился ничком на траву. — Ох, боже мой, это ужасно! — простонал он.
Ж остова подняли и, поддерживая под мышки, повели к его домику, который стоял неподалеку.
Через несколько минут послышался голос Гуцова, приказывающий трогаться, и Манол пошел к себе за конем.
Батрак только что подмел свою комнату, из раскрытого окна еще летела пыль. Оседланный конь был привязан к столбу у навеса. Лазо вытряхивал свою постель. Потом взял палку, чтобы выбить ее.
Манол пошел проверить, хорошо ли заперта дверь погреба.
Только утром, проснувшись, он понял, чем объясняется та его беспомощность перед батраком. Если бы у Лазо было что-нибудь свое, дорогое ему, если бы он, как большинство людей, стремился иметь жену и свои дом, Манол знал бы, чем его припугнуть. Но чем испугаешь этого отчаявшегося голодранца, который не думает ни о семье, ни о деньгах и не слишком заботится о чести и добром имени? Ему все равно, выгонят ли его или посадят в тюрьму. С тех пор как Костадин его избил, Лазо все стало нипочем. Раньше, когда его ругали, он только моргал глазами и переминался с ноги на ногу, а теперь огрызается. Где, как не у коммунистов из соседнего села, набрался он смелости? Это там ему вбили в голову такие мысли, науськали как собаку. Там у него советчики и защитники. А выгонишь, так он, чего доброго, дом подожжет…
Напрасно Манол выискивал способ наказать батрака. Не было такого способа. «Прохлопал я это дело, а брат и вовсе ничего не замечает», — злился он, расхаживая по комнате и не переставая думать об известных ему миндевских коммунистах.
Чтобы не видеть батрака, Манол вскочил на коня и поспешил выбраться на шоссе. На дорогу уже выезжали последние повозки. Начальство усаживалось в пролетки. Гуцов проверял, все ли в сборе.
Солнце встало. Заблестела роса на кустах и в придорожном бурьяне. День обещал быть тихим и ясным. Только на севере, над горами видны были легкие перистые облачка, края которых сверкали, как стайка золотых рыбок.