Иван Кондарев
Шрифт:
Музыкантам принесли угощенье, но в это время на лестнице послышался топот. Гости и новобрачные спускались во двор, чтоб сплясать хоро. Наверху осталась одна молодежь. Посаженый отец и невестка повели хоро.
Смеркалось. Перепуганные куры раскудахтались и одна за другой повзлетали на перекладину под навесом, где обычно ночевали. Проголодавшаяся свинья визжала в свинарнике — сердилась на музыку. Хоро становилось все буйнее, и некоторые пожилые гости, не удержавшись, пустились в пляс вместе со старшим Христакиевым.
Красавец посаженый отец, встряхивая кудрявой головой, энергично топал по траве и каменным плитам, обходя кусты самшита, искусно вел за собой хоровод. Глаза его искали Антоаиету, хризантема в петлице черного пиджака подпрыгивала и трепетала. Христина следовала за ним мелкими упругими шажками, ловко, но как-то испуганно подхватывала такт своими быстрыми ногами. Подвыпивший податной инспектор, обливаясь потом, в очках, плотно прилипших к его жирному лицу, сжимал руку Райны
Наверх поднялись усталые и разгоряченные пляской, зажгли все лампы, крестьянка спела еще, и растроганный, опьяневший бай Христо совсем разошелся.
— Костадин, я на водосвятие хотел тебя бултыхнуть под лед, и ежели бы ты вышел хворый — не видать тебе моей дочки! Слышишь, что тебе говорю?.. Ни в коем случае не дал бы! — орал он, размахивая флягой и готовясь пить из нее. — Но ты парень что надо, зятек, не какой — нибудь пентюх… А я в твои годы знаешь какой был? Стол поднять зубами мог. А ну-ка подожди, я попробую, как сейчас…
Но ему не позволили поднять стол. Бондарь засмеялся, махнул презрительно рукой и пошел целовать зятя.
— Тебе я дал свое дитя, не им! На них ты чихай, меня слушай! — И он указал на Манола и Джупунку.
Его дерзкие глаза смеялись под ястребиными бровями, а пышущее здоровьем лицо было воплощением силы и независимости.
Молодые гости разошлись. Бондарь выражал свое презрение к ним язвительными намеками. Костадин весело посмеивался над его безрассудством. Сердце его было преисполнено благодарности к родственникам отца — простым крестьянам за то, что они придали торжественность его свадьбе трогательными, полными большого смысла народными песнями. Был доволен он и Александром Христакиевым, которого по настоянию Манола пригласили быть посаженым отцом. Судебный следователь держался со всеми просто, без надменности и высокомерия. Возможно, и в этом сказывался политический расчет.
Когда пришла пора новобрачным уединиться в супружеской спальне, старая Влаевица заплакала.
Все разошлись после полуночи. Большой дом Джупуновых затих и погрузился в темноту, приютив еще одну, новую душу. Только карбидная лампа перед рестораном освещала верхнюю часть его желтого фасада.
Райна считала своих братьев неучами, мать — смешной за ее глуповатую жадность. Она мечтала выйти замуж за человека образованного, с общественными интересами и передовыми идеями, каким в ее глазах был Кондарев. В ее нотной тетради были записаны сотни песен — от «Наполеоновского марша» до «Интернационала», от арии Ленского до «Бандера росса» и «Волга-Волга, мать родная». Ее музыкальный репертуар соответствовал взятым у коллег и купленным книгам. На скромном столе ее сельской квартиры лежали «Капитал», «Первобытное общество» Моргана, «Взаимопомощь среди животных» Кропоткина, «Пол и характер» Вейнингера, «Санин» Арцыбашева и прочие. Новый строй Райна Джупунова представляла себе как образованное общество, свободное от принуждения, все члены которого просвещенны, воспитанны, живут в братской дружбе, не заботясь о завтрашнем дне, как в каком-то элизиуме. [108] Коммерческими делами своих братьев Райна не интересовалась, считала их незавидными, но была убеждена, что наступит время и братья выделят ей долю капитала и имущества. Каждый месяц она вносила в сберегательную кассу по почте половину своего жалованья; никто не спрашивал у нее отчета, что и за сколько она себе покупает, никто не знал ее личной жизни, ее сердечных увлечений. Джупуновы презирали чувства и верили в супружеское благоразумие. Время от времени они произносили ее имя за обеденным столом и старуха говорила: «Вот выдадим ее замуж и избавимся от забот». Манол молчал — теперь, когда он принялся строить мельницу, нельзя было выделять из семейного капитала сестрину долю. Костадин был поглощен своими делами. Джупунка утешала себя: «А что с ней станется? Получает ведь жалованье — пусть себе поучительствует еще год-другой, она же не престарелая».
108
Элизиум — в греческой мифологии обитель блаженных, загробный рай для праведников.
В селе Райна подружилась со старшим учителем, офицером запаса, страдавшим желудочным заболеванием, из-за которого он соблюдал строгую диету. Он донашивал желтые офицерские башмаки, говорил вместо «то есть» — «тост», за что дети прозвали его Тостом. В свободное время он писал труд на этическую тему — «Правила молодого Тона» — и даже издал на собственные средства книжицу «Гигиена женщины», которую распродавал среди своих коллег и знакомых. Его жена была больна чахоткой, и, чтобы уберечь ее от мух, он додумался однажды намазать оконные стекла медом. Но, несмотря на эти смешные черты характера старшего учителя, Райна любила его восторженную веру в светлое будущее человечества. Он служил в одном полку с Кондаревым, высоко ценил его и уважал, что наполняло сердце
Две недели она терпеливо ждала от него письма, уверенная, что Сотиров скажет Кондареву, кто ему помогал. Но Иван не приходил, не было и его долгожданного письма, и на Райну нашло отрезвление. Но так как мысль больше служит воображению, чем рассудку, надежда все еще жила в ее душе.
В один из дней конца сентября в село приехал по своим делам Манол. Он намекнул ей, что ему очень нужны деньги и что вместо того, чтобы платить проценты банку, он рассчитывает набрать необходимую сумму среди своих близких и получить все до последнего гроша долги. Райна испугалась и сразу же использовала этот повод для того, чтоб написать Сотирову. Ответа не последовало, и это ее задело. Деньги взял, а ответить на письмо не считает нужным! В любую минуту Манол может попросить ее сбережения! Тогда она написала второе письмо, в котором грозила передать брату вексель, и с трепетом ждала встречи в городском саду.
Впечатления от свадьбы еще больше усилили ее раскаянье и подталкивали на сближение с родными. Райна чувствовала себя обманутой и брошенной, впервые в жизни она напилась, танцевала до изнеможения, притворно и громко смеялась, а когда разошлись гости, с отяжелевшей головой легла спать, подавленная, полная тоски.
На следующий день, несмотря на то что был понедельник, Манол не открывал лавки. С раннего утра у них на дворе заиграла музыка и разбудила всех. (Лишь потом она сообразила, что Манол с вечера договорился об этом с цыганами.) По обычаю Манол, как шафер, принес сладкую ракию бай Христо — своему крестному отцу и свату. Райна просто диву давалась, почему это он так любезен с Христиной и Костадином. Брат ее не упускал случая пошутить, угодливая улыбка не сходила с его уст, темные бараньи глазки маслено поблескивали. Немного утомленная, но веселая и счастливая Христина, перед тем как сесть за стол завтракать, обняла Райну и, видно, чтобы не расплакаться, неожиданно залилась своим глубоким, грудным смехом. Весь этот день в доме Джупуновых царило добросердечие, и Райна даже поплакала немного — и от умиления и жажды душевной теплоты, столь редкой в этом доме, и от ощущения собственного горя и раскаяния. Только сейчас она по-настоящему поняла, какое отчуждение пролегло между нею и ее близкими. Вечером она пожаловалась на головную боль и сказала, что хочет немного пройтись по свежему воздуху. Она надела новую шляпу, смахивавшую на кастрюлю, взяла зонтик и отправилась в городской сад.
Опавшая мокрая листва на аллеях и скамьях отражала отблески городских фонарей. Холодно поблескивал бронзовый Нептун, пожелтевшие липы золотились в темноте и будили грусть по летним дням. Окутанный сыростью сад, казалось, дрожал от холода: с деревьев срывались холодные капли, отяжелевшие от дождя листья бесшумно падали на влажную землю. На западе, за разорванной пеленой туч, зияло, как бездна, холодное синее небо.
Возле павильона, где должна была состояться встреча, не было никого. Райна подумала, что Сотиров забыл об условленном месте и ждет где-то в другом. Встревожившись, она свернула в боковую аллею; прислушиваясь к глухому биению сердца, она озиралась по сторонам и вздрагивала от сырости. Сад был пуст, нигде ни души, одно только воронье, рассевшись на высоких вязах, каркало время от времени. Райна торопливо пересекла сад и снова вернулась к павильону. Мокрый песок поскрипывал под ногами. В сыром и невеселом вечернем сумраке эти звуки, казалось, шептали о чем-то ушедшем и безнадежном. Что она здесь делает, кого ждет? Боже мой, да они просто глумятся над нею, взяли у нее деньги и теперь глумятся. Как глупа она была, как наивна! Что будет, когда братья узнают, что она сняла со сберегательной книжки такую большую сумму? А что, если Манол попросит у нее денег еще до того, как она вернется в село? Мать намекает ей на какую-то сделку, на которой можно будет хорошо заработать — необходимо помочь Манолу, теперь ведь и для мельницы нужны деньги. Она-то сама уже отдала все свои сбережения… Придется солгать и отказать. Солгать, что истратила все деньги, утаить от них сберегательную книжку и отдать им оставшиеся на ней три тысячи лишь в крайнем случае… Но не это главное, не это. Скандал в доме пережить можно, но рану в сердце — никогда. Почему она любит этого человека? Кто он, почему она не может представить себе его душу, неужели он так недостижим для нее? Неужели так бесчестен его приятель?
В эти минуты она припомнила последнюю встречу в комнате Кондарева, видела, как он сидел на кровати, как терпеливо слушал разговор этих неприятных людей (и это его друзья!), как улыбалось его бледное, осунувшееся лицо, обрамленное бородкой… Он относился к ней с каким-то снисхождением, она не может забыть его пренебрежительно-шутливого тона, который всегда оскорблял ее… Она сносила обиды в надежде, что он оценит ее любовь, потому что она слишком высоко ставит его над собой и над остальными… Ох, как она себя унижала!