Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Он долго всматривался в погруженное в сон такое милое и дорогое лицо — на припухших от поцелуев губах застыла загадочная улыбка. В ней были и боль, и только что испытанное наслаждение, и намек на какое-то счастье, прерванное сном. Эта улыбка блуждала на губах Христины всю ночь, которая прошла, так же как и первая, в любовном опьянении, таком, что ни тело не могло насытиться, ни любовный восторг от наслаждения нельзя было отделить. Он почему-то вспомнил сухой треск своих курчавых волос, когда Христина проводила по ним рукой и шептала ему в темноте, что видит даже искры. Оба они заснули почти на рассвете, а сейчас, наверное, уже больше восьми — внизу, на улице, слышатся шаги, говор и звон бокалов в казино.

Он поцеловал Христину в лоб и осторожно высвободил руку, на которой она лежала. Христина повернулась к

нему спиной, но продолжала спать.

Костадин постепенно приходил в себя. Он не чувствовал уже той бодрости, как в первый день, ему уже не спалось, да и нервы были натянуты. Досадное ощущение какой-то пустоты и отсутствие чего-то омрачало его радость. Он лег навзничь и попытался вспомнить, что ж это такое. «Вот оно что!» — воскликнул он про себя, когда обнаружил причину такого состояния. Он чуть было не забыл об осеннем севе, о сборе винограда, о своих постоянных заботах и радостях, без которых жизнь его не имела смысла. «Смотри-ка, ведь именно сейчас начинается самая хорошая пора — со всем этим…» Ему захотелось увидеть будущую свою деятельность в новом положении. В голове пронеслись мечты и картины семейной жизни, которые рисовало его воображение; прежнее недовольство рассеялось, в душу нахлынула новая волна радости, и Костадин почувствовал острую потребность поскорее приняться за какую-нибудь работу.

Он вскочил с кровати, босой, в короткой нижней сорочке, бесшумно отворил дверь в соседнюю комнату и достал из стенного шкафа поношенную одежду. Поглядев на свои волосатые ноги, он поморщился и быстро оделся. К своему телу он относился пренебрежительно, без всякого интереса. Потом он осторожно, на цыпочках вернулся в спальню, приподнял занавеску и понял, что погода улучшилась. Легкие, похожие на паутину облака уплывали на юг, гонимые высоко в небе холодным ветром. Он представил себе, как дымится сейчас пар над пропитанной влагой землей. Костадин встрепенулся: надо пахать, убирать кукурузу, вывозить с полей початки, продать крестьянам мякину, вывезти на поля навоз. Сбор винограда можно отложить на несколько дней — пусть подсохнет земля… Со всеми делами надо покончить к Димитрову дню… Воображение его продолжало рисовать все новые и новые картины будущего. Эх, что может быть лучше, чем жениться на любимой женщине, трудиться, надеяться, а если и поругаться, — вроде как недоволен! — чтобы сердце твое на самом деле порхало от радости! И ты знаешь, откуда эта радость и что она такое. Благодарность за то, что живешь, благодарность за все…

Пока он надевал новые, украшенные цветной вышивкой комнатные туфли, созрело решение тотчас же оседлать коня и объехать ближние к городу поля. Он тихонько выскользнул из спальни и пошел на кухню. Мать рылась в сундуке.

— Чай остыл, скоро обедать пора, а вы все спите! Ты всегда будешь так ее баловать? — сказала она, оглядев его с головы до пят.

— Но ведь это только сегодня, мама!

— Жена твоя встанет?

Он улыбнулся, когда услышал «жена твоя».

— Ага, встанет.

— Мы вон уж когда позавтракали. Брат твой раным — рано открыл лавки.

— А Янаки тут?

— Манол позвал его мыть бочки. Пора уж — не сегодня завтра привезут нам какой-то чан для выжимания винограда. А вы все еще надеетесь на этого разбойника Лазо.

— Собирать виноград пока не будем. На днях отправлюсь туда и погляжу, когда…

— Нечего держаться за ее юбку, — проворчала старуха.

Костадин умылся, выпил чашку остывшего чая и пошел в лавку искать батрака. В лавке Манол взвешивал сахар какой-то женщине. Увидев высокую фигуру брата, он подмигнул ему лукаво, а когда женщина, расплатившись, ушла, кивнул головой и крикнул:

— Иди сюда, я скажу тебе одну отцовскую мудрость.

— Что же ты мне скажешь?

— Если сунешь кобыле в рот зажженную трубку, она выкурит ее до конца.

Костадин сердито отшатнулся.

— Да оставь ты это!

Манол рассмеялся.

— Сообщаю тебе, чтоб знал. Ведь до сих пор ты ходил голодный да холодный!..

Костадин покраснел и поспешно вышел во двор.

Янаки с подручным выкатывали из подвала огромную бочку. Костадин велел ему седлать вороного коня, на котором ездил в последнее время, и остановился возле лестницы. Он был охвачен досадой, потому что не сделал сердитого замечания своему брату: намеки ведь оскорбляли

его жену. Надо было возмутиться и отругать его как следует, но в словах Манола была и доля правды. Не ходил ли он как пьяный все эти дни, не позабыл ли о своих мужских радостях? Он слышал, как мать топчется наверху, корит кого-то. Наверное, Христина еще не встала. «Срам какой — до сих пор спать», — подумал он, и недовольство самим собой обернулось вдруг гневом к жене. Он подождал, пока старуха войдет в кухню, и поднялся наверх. Перед дверью в спальню он прислушался — оттуда не доносилось ни звука. Он приоткрыл дверь и заглянул.

Христина сидела на краю постели, спиной к двери. Она причесывалась, и длинные волосы черными ручьями струились по обнаженному бедру.

Костадин жадно ловил каждое ее движение. И каждое ее движение вызывало в его сердце сладостную боль. Сквозь сверкающие струи ее волос видны были глаза, они сосредоточенно рассматривали свое отражение в серебристо-опаловом зеркальце. Он понял, что Христина не видит его. Вдруг она отбросила волосы за спину, блаженно зевнула, наклонив назад голову, и, застыв ненадолго в этой позе, приподняла подол сорочки. «Рассматривает себя… в чем ее сила, рассматривает…» — подумал он, и вместе с желанием войти в спальню в нем стало расти и зародившееся перед этим негодование и враждебность к ней. Он осторожно прикрыл дверь и спустился вниз, ошеломленный всем этим.

«Что, испугался? — спрашивал он себя, выйдя безо всякой надобности во двор. — Стало мне страшно от того, за что я сейчас презираю себя и ненавижу ее… Но она ведь женщина, чего с нее взять; и ведь так у нас родятся дети?!»

Его влекла сладостная картина — черные волосы, шаловливо струящиеся по женской спине, теплые разноцветные пятна, полутемная спальня, скрывающая могучую тайну женской красоты, воспоминания прошедшей ночи. Он ходил возле чешмы, борясь с вновь вспыхнувшим желанием и презирая самого себя. Он не слышал и не видел, что делает подручный возле бочки, которую тот подкатил к самой колонке, и только когда в ней загремели цепи, с помощью которых ее мыли, Костадин вдруг вздрогнул и отошел подальше.

За проволочной оградой Янаки седлал вороного норовистого коня. Конь надувался и не давал затянуть на себе подпругу. Янаки пинал его коленом в живот.

Из пристройки вышла Джупунка.

— Куда это ты собираешься? А завтракать когда вы будете?

— Я не хочу есть. Скажи Христине, пускай ест одна. Я скоро вернусь.

Янаки распахнул ворота, и Костадин вскочил на коня, который сразу же попытался его укусить.

Он пересек главную улицу и через четверть часа выбрался из города. Езда ободрила и успокоила нервы. С завтрашнего дня Христине надо будет заняться каким-то делом. Но каким? В доме и так уже три женщины, считая служанку. Что она захочет — готовить, шить, ткать ковры или же снова учительствовать в селе? Но разве для этого он женился? Совсем по-другому было бы все, ежели бы он построил в Караормане усадьбу… Манол всему причина. Возможно, тот снова откажет ему. Давно ведь обещал передать ему ведение торговых книг, но что-то не спешит, надеется, что все обойдется и так — знает, что он увлечен своей женой… Будет еще пытаться отвлечь его внимание от главного… И для чего это брат раздобывает деньги? Что это за сделка, на которую намекала старуха? Не следовало держать свободными деньги, такие сейчас времена… Нет, на этот раз он не даст больше обманывать себя. Завтра же возьмет у него счетоводные книги.

Уже не в первый раз Костадин отдавал себе отчет, что ему трудно справиться с братом. Намерения и дела Манола никогда не были ему ясны: они вызывали у него только подозрения и бессильный гнев. Взять хоть эту мельницу: снес маленькую водяную мельницу Миряна, несмотря на все мольбы этого дурака. Тот настаивал на том, чтоб снести только сукновальню и сохранить небольшую мельницу хотя бы до осени. Манол не согласился — необходимо, мол, подготовить место, нет смысла терять время и прочее. А с тех пор здесь никто даже ни разу лопатой не копнул для фундамента новой мельницы. Между двумя компаньонами возник новый спор из-за каких-то денег и из-за материалов для снесенной мельницы. Манол начал придираться. Мирян стал грозить ему судом. Почему Манол поступал так — Костадину было непонятно. Возражения брата были несерьезны: получалось, что он упрямо цепляется за мелочи, а ведь это было вовсе не в его характере…