Иван Кондарев
Шрифт:
— Очень рад, что вы пришли. И так вовремя — я сейчас как раз свободен… Прошу вас, прошу. — Христакиев подошел и подал ему руку.
— Вы хотели со мной встретиться по делу, — холодно проговорил Кондарев, глядя ему в глаза и делая вид, что не замечает протянутой руки.
— Да, по делу… и в связи с делом. — Христакиев поспешно опустил руку и, указав Кондареву на стул, сам с довольным видом, словно бы принимал долгожданного старого друга, устроился за письменным столом.
Кондарев почувствовал на себе пристальный, цепкий взгляд следователя. Он сел у правого угла стола, расстегнул свое потертое пальтецо, а шляпу положил на колени.
— Какая противная погода, а? Перед рождеством всегда так
Кондарев отказался.
— Не отказывайтесь. — Улыбка Христакиева, неизменно любезная и веселая, делала его белое лицо в легком полумраке кабинета просто сияющим.
— Не утруждайте себя, я не любитель кофе.
— Я истолкую ваш отказ как злопамятность, — шутливо пригрозил ему Христакиев, и зубы его блеснули под пушистыми усами. Кондарев заметил, что он похудел. — Прошу вас, давайте поговорим по-дружески, ведь от нашего разговора в огромной степени зависит, как пойдет дело. Но скажу вам прямо: боюсь, как бы вы не усмотрели в этом некую… безнравственность.
— Безнравственность?! Это почему же?
— Потому что я знаю: вы считаете меня своим личным и классовым врагом и думаете, что, принимая мое гостеприимство, хотя бы в виде чашечки кофе, вы нарушите законы своей души и уроните собственное достоинство. Ведь надо быть последовательным в своих чувствах.
— Вы считаете меня столь простодушным?
Христакиев откинулся на спинку стула.
— Пожалуй, да. Характернейшая черта нашего интеллигента, несмотря на его лукавство, — это простодушие, но не от душевной чистоты, а от примитивности ее и от недостатка воспитания. Эта черта лишает его политической и общественной зрелости.
— Я лично придерживаюсь иного мнения, особенно что касается воспитания.
Христакиев смерил его взглядом.
— В вас произошла, как я вижу, очень большая перемена. Наверное, из-за физического труда. Вы выглядите успокоенным, поправились, возмужали… Типография приносит хороший доход?
— Ваш интерес к моей жизни меня удивляет. Почему вы интересуетесь доходами типографии?!
Христакиев слегка зажмурился и, закинув руки за спинку стула, сказал с деланной небрежностью, словно сообщая мимоходом какую-то незначительную новость:
— У меня освобождается место секретаря. Мой секретарь — ну тот, горбатенький, — постоянно хворает, и я решил его сменить. Жалованье не пустяковое! Когда вы вошли, я подумал, что пришел какой-то претендент на это место.
Вызывающая усмешка заиграла на губах Кондарева.
— Теперь мне становится понятной ваша доброжелательность.
— Я и прежде был откровенен с вами, а сегодня у меня уже нет никаких оснований не быть откровенным. Признаюсь, я заблуждался и порядком помучил вас, но что поделаешь — такова моя служба. Тогда, в больнице, мы не могли продолжать наш разговор из-за вашей нервозности и озлобленности. Я очень сожалею об этом и до сих пор не перестаю думать о вас. Ежели хотите, можете объяснить мою к вам доброжелательность желанием помочь вам и исправить собственную ошибку. Надо вам сказать, что, если я ставлю себе целью наблюдать за кем-то, я не упускаю объекта из поля своего зрения, даже если не вижу его месяцами.
— Я вам вполне верю. Ведь вы полицейский, и сама должность ваша требует…
— Вы ошибаетесь, я не люблю полицейщину. Она для тех слуг, которые твердо верят в непогрешимость законов, — резко возразил Христакиев. — Я — нечто совершенно иное, я исследователь человеческих душ, и мой интерес здесь — личный. Не пугайтесь, я не так уж злобен.
— Почему вы думаете, что я пугаюсь?
Христакиев стал легонько раскачиваться вместе со стулом.
— Мы все боимся друг друга, господин Кондарев. Неужели вы еще не поняли той простой истины,
, - Радуюсь, что вы все это запомнили, но сомневаюсь, что вам это может пригодиться. Кое-что уже порядком устарело, — сказал Кондарев. Вместе с отвращением и ненавистью к этому человеку он почувствовал страх; казалось, он видит, как руки Христакиева тянутся к его душе.
Стул стукнулся ножками об пол. Христакиев оперся локтями на письменный стол и иронично взглянул на Кондарева.
— Ах, устарело?! Да, нигилизм непостоянен! — воскликнул он. — Вы же сами пишете в дневнике, что отсутствие смысла не свойственно человеческому разуму и человек готов был выдумать нового бога, но только не примириться. И вы его выдумали.
— Какого нового бога?
Ответ последовал сразу же:
— Того, которого трудно нести в сердце своем, но который удовлетворяет разум — высшую стадию развития человечества, возвышение человека. Мне весьма любопытно узнать, вы по-прежнему придерживаетесь этого мнения? Я не думаю о вас плохо, напротив, я даже буду рад, ежели вы уже отдаете себе отчет…
Он не закончил, увидев, что Кондарев собирается закурить и сразу же вытащил из ящика коробку с дорогими сигаретами. Затем услужливо пододвинул к краю стола фарфоровую пепельницу.
За дверью покашливал рассыльный. Печку задувало ветром, и в кабинет проник запах дыма. Сгущались сумерки.
— Да, меня это очень интересует. Возможно, вы развенчали своего нового бога и убедились, что ваше место не там. Там вас не поймут, — продолжал Христакиев.
Наступило молчание. За дверью рассыльный застучал по дымовой трубе.
— Вы помните, что я тогда назвал вас провокатором? — рука Кондарева, державшая сигарету, задрожала.
Христакиев прислонился к спинке стула и опустил руки. Лицо его стало надменным.
— Ах, так? Раз вы мне об этом напомнили, давайте поговорим откровенно, — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Провокатор, потому что пытаюсь заставить вас опомниться? Бог знает почему я внушил себе, что должен заботиться о таких умных и способных людях, как вы. Это моя слабость… Если я проявляю любопытство, стараюсь узнать, каким образом вы удержались после катастрофы на фронте и где вы теперь, то только потому, что я и сам пережил нечто подобное. Поймите, мой интерес проистекает от чего-то личного, того, что мы оба пережили во время войны, а вовсе не из корысти или дурных намерений… Для меня существует три божества, которым все мы служим. Первое — бог равнодушия и скуки. Это божество аристократическое, оно не для вашего общественного положения, не для вашей натуры. Второе — бог смирения. Он коварен и меняется подобно хамелеону. Питается детьми своими, как древний Кронос, каждый день рождавший их на свет и каждый день их поедавший с убеждением, что приносит их в жертву богу. И третье — божество гордости и непримиримости. Это божество более всех других проливает человеческой крови, оно — диктатор и тиран, которому поклоняетесь и вы. Но обратите внимание, все три божества очень хитрьк они меняются ролями и обличьем, так что мы с трудом отличаем их друг от друга и, сами того не сознавая, служим одновременно всем троим. Это нечто вроде единосущной троицы, в образе которой человеческая душа совершает свое хождение по сладостным и горьким мукам…