Иван Кондарев
Шрифт:
— Повести за собой столько людей, не подумав о возможных последствиях, — продолжал Янков, — потом вернуть их обратно и стыдиться того, что они, мол, не соблюли приличия! Вожаки их готовы были извиняться перед буржуазией, а теперь действительно извинялись за буйства своей гвардии в столице и на железнодорожных станциях. Им оставалось только поблагодарить военных, которые обезоружили их гвардию…
Кондареву казалось, что он уловил в голосе Янкова тщательно скрываемую озабоченность. За его шутливым тоном звучали и другие нотки. Он определенно отдавал себе отчет в последствиях всего происходящего. Компрометация режима явно приближала его свержение. Что же касается их предвидений, то они могут оказаться ошибочными: вместо того чтобы привлечь на свою
Сегодня Янкову не хотелось задираться с Кондаревым. Он был уверен, что теперь, когда его уволили и вынудили стать жалким ремесленником, он «поумнел» и вряд ли станет по-прежнему защищать «варваров». Ведь к тому же он не совсем обычный интеллигент… Во всяком случае, так думал этот старый деятель движения, очень много читавший Каутского, революционер с этическими принципами, в преданности которого партии сомневаться не приходилось. Что же касается его ума, то это уж совсем другое дело. Янков мог бы жить вполне обеспеченно, занимаясь адвокатурой, и стать вполне респектабельным буржуа. Почему же он с молодых лет стал социалистом? Что вынудило его к этому — интеллектуальная честность или неудовлетворенное честолюбие?
Эти мысли теснились в голове Кондарева, а рядом возникали тревожные думы о типографии. Третьего дня хозяин предупредил, что у него есть намерение продать ее: ему нужны деньги для лечения в санатории… Злополучная «американка» была как заноза в глазу у блокарей, и Кондарев подозревал, что за ее чахоточным хозяином стоят совсем другие люди. Его подозрения оправдались. Сегодня утром Тодор Генков, его поверенный, снова был у судебного следователя и просил дать ход делу; Христакиев и на этот раз ответил, что закон дает ему право собирать новые доказательства. Это означало, что залог продолжает оставаться в силе. Все складывалось так, что он лишался всякой возможности купить машину. Но самым странным было желание Христакиева встретиться с ним и «поговорить». «Пойди, может, он смягчится и отступится», — сказал ему адвокат. И вот теперь Кондарев пытался отгадать, какую новую хитрость задумал этот сын Вельзевула. Если Христакиев намерен снова его допрашивать, то мог бы вызвать повесткой или послать за ним стражника. А не ходил ли к Христакиеву Манол Д жупу нов и не рассказал ли ему о скандале с Рай ной… или про вексель? Отказ от этой встречи выглядел бы малодушием; а пойти на нее — значит пережить неприятные минуты, потому что ни к кому еще он не питал такой ненависти, как к этому человеку.
Несмотря на все неприятности, самочувствие Кондарева было отличным. С памятной ночи между ним и Дусой все прояснилось, и теперь он любил ее глубоко и полно, как любит зрелый мужчина, безо всяких угрызений совести и сомнений. Он ступал по земле твердо, уверенно и чувствовал силу во всем своем успокоившемся теле — от головы до пят, — и не столько от удовлетворения мужского честолюбия, но и от ясности своих мыслей*.
Кто-то назвал его имя. Один из членов местного комитета указывал на него пальцем. Речь шла о пяти винтовках, которые городская дружба согласилась отдать под расписку коммунистам.
Потом все заговорили о подписке. Привезенные Янковым облигации вызвали в городе большой интерес. В трех пунктах, где собирали средства в помощь голодающим, — в типографии Кондарева, конторе Янкова и клубе — со вчерашнего дня начался прием новых взносов. Всем не терпелось увидеть советские ценные бумаги; люди желали поскорее получить облигации и спрашивали, когда же их начнут раздавать.
Янков встал и взял шубу, брошенную им на один из стульев за его спиной. Он собирался ехать в какое-то село. На улице его ждал старый фаэтон. Следом за ним поднялись и затопали по замызганному полу все остальные, шумно, группками выходили они на улицу.
Время
Кондарев шел с Тодором Геиковым по узкой грязной улочке.
— Я все же решил пойти к нему и узнать, чего ради он меня вызывает. Неужели нет другого выхода из создавшегося положения?
Генков, в своем коротком полушубке, пожал плечами.
— Вот вернется Янков, и мы рассудим. Но ты иди, иди, — сказал он, провожая глазами фаэтон, в котором уселись Янков и Бабаенев.
Кондарев распрощался с адвокатом и направился к судебному следователю.
Александр Христакиев стоял у окна своего кабинета и смотрел на улицу, скрытый сдвинутой в одну сторону портьерой. На противоположной стороне улицы, загроможденной кучами грязного, подтаявшего снега, высился двухэтажный дом с балконом и карнизами. В одной из его комнат горела лампа. Сквозь белое кружево гардин виднелся силуэт молодой женщины. Христакиев спрашивал себя, стоит ли она там нарочно, и думал то о ее воображаемых прелестях (он был с нею только знаком и пытался флиртовать), то о минувшей ночи, когда он заставил свою молодую жену украсить обнаженное тело браслетами, запястьями, ожерельями. Это воспоминание распаляло его. Он приблизился к окну, чтобы женщина напротив могла увидеть его.
Со времени свадьбы он стал одеваться еще лучше: каждый день официально — брюки в полоску и черный пиджак. Под крахмальным воротничком темно-зеленый галстук, похожий скорее на шарф, на узле которого и сейчас блестела, как капля, жемчужина. Лакированные ботинки сверкали на фоне вылинявшего пыльного ковра. Он стал до смешного взыскателен к своей одежде. Хотел подчеркнуть ею свое новое положение в обществе: ведь теперь он — зять хаджи Драгана, один из самых видных людей в этом городе! Человеку необходимо подчеркивать и внешне значение своей личности на каждой ступеньке общественной лестницы. Тут его мысль обратилась в будущее и он перестал смотреть на женщину. События минувшего месяца показали, что дружбаши при последнем издыхании. Начальник гарнизона в К., с которым он все больше сближался, дал ему понять, что готовится нечто… Это было заметно и по газетам. Он ощущал прилив сил и нетерпение при мысли о приближении «его» времени. Вспомнив, что в столе у него есть бутылка коньяку, он налил его в стакан и выпил. Городские часы пробили четыре.
Можно было уйти — ведь он сам себе хозяин, но в такую погоду, в такую сырость и грязь куда идти? Придется подождать хотя бы до шести, когда освободятся чиновники, аптекарь, судья — его приятели. Тогда он пойдет в «Брюссель», поиграет в бильярд, а потом домой, в новую квартиру на Офицерской, к Антонии. Милое дитя! Она его обожает, готова на все, словно загипнотизированный кролик. Размягчается как воск в его руках… Сегодня вечером отец его хотел поужинать с ними и о чем-то поговорить… Ох, как однообразны тут развлечения, да и скудны, но зато он здесь цезарь. Есть у него и кроличьи удовольствия, есть и львиные. Сейчас время кроличьих, а львиные подождут.
Христакиев сполоснул стакан, убрал бутылку. И тут рассыльный сообщил, что пришел какой-то господин. Наверно, кто-то из кандидатов на вакантную должность секретаря. Их горбатенький страдает чахоткой, и его, очевидно, придется заменить кем-нибудь другим.
В дверь постучали. Христакиев сказал: «Войдите», но не посмотрел на вошедшего. Лишь когда Кондарев со шляпой в руке оказался уже на середине кабинета, Христакиев узнал его и вздрогнул от неожиданности, потому что никак не рассчитывал увидеть его так скоро, и даже не верил, что он вообще придет. По лицу его разлилась довольная улыбка.