Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Кондарев сурово взглянул на него и поежился. Надежда, что Христакиев пришел его освободить, испарилась.

— Я не настроен философствовать, — произнес он сухо.

— Я как раз другого мнения, — сразу же подхватил Христакиев. — Я считаю, что могу хорошо делать свое дело, только если буду хорошо знать задержанных и не буду им мешать узнать и меня. К этому я всегда стремлюсь. Выгода очевидна, и ошибок избежать легче. Если вам не хочется, чтоб это происходило в присутствии секретаря — он нужен, чтобы писать протокол, — можно попросить его выйти. Мы должны узнать друг друга, по крайней мере вы меня, потому что вас я уже хорошо знаю. — Христакиев подошел к двери, которая тут же открылась. В коридоре показались больничный писарь и санитарка — они несли стол и стул.

Показав, куда поставить стол, и сняв шляпу, Христакиев уселся. Секретарь сконфуженно повертелся, но, не найдя себе места, встал за спиной начальника.

— Балуков, выйди, я тебя потом позову, — сказал Христакиев, и секретарь послушно вышел из комнаты.

— Давайте просто побеседуем,

прежде чем приступить к делу, — начал Христакиев, как только они остались одни. — Я не стал бы настаивать на этом, если бы не узнал, что вы за человек. Я мог бы поступить очень просто — допросить вас и передать прокурору материалы следствия, а он уж доведет дело до конца. Но мне интересно поговорить с вами. Сегодня, как полагается, я произвел обыск у вас и вашего друга. Обнаружил у вас одну тетрадку. Именно из-за нее я сейчас здесь и разговариваю с вами наедине.

Кондарев сел в постели.

— Какое вы имеете право копаться в моей личной жизни? — гневно спросил он.

— Успокойтесь, успокойтесь. Как раз наоборот, закон дает мне право вмешиваться в личную жизнь каждого гражданина, находящегося под следствием. Вопрос важный, а в дневнике вашем нет ничего постыдного. О нем стоит поговорить.

— Что же вы хотите сказать?

— Это не так-то просто. Прежде всего — высказанные в вашем дневнике мысли. Большая их часть, должен признаться, делает вам честь. Да, да, я был чрезвычайно удивлен и даже, прочитав тетрадь, проникся к вам уважением, — сказал Христакиев с неопределенной улыбкой, которую можно было принять и за насмешливую. — Границы искренности у разных людей различны. Искренности, а не бесстыдства. Вы так много ожидали от этой женщины для своего будущего?..

Кондарев смотрел на него исподлобья и молчал, пытаясь угадать, во что может вылиться разговор.

— Уж не та ли это девушка, которая ходит сейчас с Костадином Джупуновым? — Христакиев делал вид, что не замечает мрачного и враждебного взгляда Кондарева.

— На такой вопрос можно и не отвечать.

— Разумеется, но это не в ваших интересах. Вы очень правильно оценили ее, но она вас не поняла и не полюбила. Эта женщина не может полюбить такого человека, как вы. Вам очень хотелось получить высшее образование. Похвально, — продолжал Христакиев, покачиваясь на стуле. — Вы выработали себе план жизни, но кошка перебежала вам дорогу. Ничего, вы еще молоды, у вас еще будет время учиться. На это вы, наверно, скажете: время-то есть, да денег нет, не правда ли?

Он улыбнулся и внимательно посмотрел на Кондарева.

— Я все стараюсь понять, что общего со следствием имеют эти разговоры, господин следователь. Нам абсолютно ни к чему вести задушевные беседы. Вы мне ни друг, ни товарищ, — сурово ответил Кондарев.

— Хорошо, хорошо, пусть будет так, — согласился Христакиев, ничуть не смутившись. — Но, видите ли, это говорит против вас. И не только это, но и высказывание в вашем дневнике мысли об историческом масштабе преступления, о возвышении человека, о самой большой его гордости. Я только вам напоминаю.

— Значит, вы таким путем собираетесь доказывать, что я убийца доктора? Да за кого вы меня принимаете?

— Если я вас правильно понял, вы мне очень напоминаете Раскольникова, хотя между вами и героем «Преступления и наказания» значительная разница. Тот говорил, что если человек, совершив преступление на земле, сумеет улететь на луну, то ему все равно, как к нему отнесутся земные жители. Раскольников считал себя Наполеоном. Вы же в своем дневнике утверждаете, что величие цели может исключить само преступление, и, что особенно любопытно, хотите подстегнуть мировой разум! Предполагаю, что, говоря о мировом разуме, вы имели в виду божество или совесть. Это по существу одно и то же, иная лишь форма, что ли. Раскольникова создали тяжелые условия, нищета, а вас не столько нищета, сколько война. Я объясняю кризис, происшедший с вами и вам подобными, именно впечатлениями от фронта. Нет для человека большего унижения, чем война. То, о чем никто не смел даже мечтать, в России оказалось возможным именно благодаря войне. Там, на фронте, произошел поворот в сознании людей… Вы сами писали в дневнике о чем-то подобном…

— Чего вы хотите добиться своими философствованиями? — прервал его Кондарев, чувствуя, как опять начинает ныть рана.

— Да просто хочу поговорить с вами! Во-первых, вы не обычный коммунист, из тех, что воображают, будто коммунистический рай наступит на земле как праздник, в один прекрасный день. Вы — явление гораздо более серьезное и трагическое. Вы кажетесь человеком незаметным, без особых талантов, а на самом деле вы чрезвычайно разносторонни, но эта разносторонность скрывается под нашенской неприметной внешностью. Это потому, что вы очень интеллигентны, и — прошу вас, не сердитесь, я говорю это, имея в виду и себя, — потому что вы скороспелка. Мы все здесь в Болгарии скороспелки, кто в большей, кто в меньшей мере. И, может быть, ваша главная беда в том, что вы болгарин и вынуждены жить в таком захолустье, как наш городишко. В Европе — я там бывал перед войной — ваш дух нашел бы успокоение. Здесь позвольте мне открыть скобки и сообщить, что, как судебный следователь, я много размышлял о психологии болгарского интеллигента. Какие у нас есть силы, какая интеллигентность и какое обостренное чувство справедливости! Ни у одного народа нет такого болезненного чувства справедливости. И разве не печально, что эти силы направлены совсем в другую сторону от национальной судьбы и пути народа? И знаете,

читая ваш дневник, я спросил себя: кого в Болгарии представляют такие, как вы? И ответил: никого, кроме самих себя. У нас есть крестьянство, есть мещанство, точнее, ремесленники, есть, разумеется, и буржуазия. Вот они, классы. И я добавил бы: есть еще один общественный слой — интеллигенция самого разного калибра и происхождения, сельская и городская. Эта интеллигенция — чрезвычайно разноязычный конгломерат, и ей предстоит немалый труд, чтоб оформиться изнутри и стать более или менее стабильным культурным ядром нашего народа. Сейчас вряд ли можно сказать, что она представляет народ. Кого представляете, например, вы? Какую сословную или общественную силу? Да ведь вы же сын каменщика, и расстояние между им и вами не меньше, чем между небом и землей. Такое различие — явление ненормальное. Представляете ли вы его класс? Нет, вы висите в воздухе, но это вовсе не значит, что вы безопасны. Напротив, вы рассчитываете прежде всего на полуинтеллигентов самого разного происхождения — и городских, и сельских, да еще на люмпенов, самую нестабильную и опасную среду в Болгарии, представляющую в настоящее время угрозу для государства. Вы рассчитываете на тех, кого Пенчо Славейков называл чардафонской интеллигенцией. [90] К коммунистам вы пришли не потому, что верите в марксизм, а потому, что только там надеетесь найти спасение. А от чего вы спасаетесь? От второй половины своего я, которую вы называете идеализмом и считаете наивностью и метафизикой, поскольку им нет места в наших, действительно скверных, условиях. Потому-то и нельзя забывать, что слой культурной почвы под нами чрезвычайно тонок, и в этом причина многих бед. А именно половина, которую вы так хотите уничтожить, наиболее ценна, она присуща человеку, и если когда-нибудь вам удастся отправить ее ко всем чертям, вы высохнете изнутри и станете несчастным человеком. Да вовсе и не следует отправлять ее к чертям. Мы все, и я в том числе, страдаем от подобного отрицания своего я, пытаемся взглянуть на мир со стороны и тогда приходим к крайним взглядам, потому что, отрицая самого себя, мы отрицаем и смысл жизни вообще.

90

выражения, характеризующие невежество, тупость и грубое политиканство заправил буржуазной Болгарии. Стали крылатыми благодаря фельетонам А. Константинова и памфлетам П. П. Славенкова: от прозвища одного из участников воссоединения Княжества Болгарии с Южной Ру мел ней (1885) Продана Тишкова — Чардафона, грубого, невежественного человека, мнившего себя вершителем судеб народа.

Христакиев на минуту умолк, не сводя с Кондарева внимательного взгляда. На осунувшемся и строгом лице Кондарева заиграла ироническая усмешка, но он промолчал и продолжал глядеть прямо перед собой.

— Я тоже доходил до подобного отрицания и, скажу вам вполне откровенно, — продолжал Христакиев после некоторого колебания (он не мог понять, что означает эта улыбка, и решил, что она прикрывает какое-то смущение и слабость, в то время как сам он был уверен, что выглядит вполне искренним), — готов понять ваше отчаяние. Причина его — военные катастрофы и общие для всей эпохи беды; к ним я добавил бы еще и быстроту, с какой наш народ приобщился к цивилизации. Но я считаю, что моральная задача интеллигенции состоит сейчас в следующем: понимая ужас, царящий сейчас в мире, не распространять его среди народа и не строить на этом ужасе политики, потому что простого человека такая философия согнет в дугу. А для нашего человека с его азиатским взглядом на вещи это еще опаснее, потому что ему не на что опереться, как немцу или французу. Я говорю все это потому, что, мне кажется, я хорошо понял вас отчасти через самого себя, а отчасти, вернее больше всего, через ваш дневник.

Кондарев пытался следить за ходом рассуждения Христакиева. Сначала он слушал не без подозрительности, считая, что все это говорится с заранее намеченной целью запутать его и сбить с толку. Он не забыл двух неожиданных вопросов и был уверен, что после этого потока слов Христакиев опять задаст ему какой-нибудь особо важный вопрос. Так поступает большинство следователей, так поступали и те, которые когда-то его допрашивали. Все его внимание было нацелено на этот ожидаемый коварный вопрос. Но, вслушавшись в слова Христакиева и начав их понимать, Кондарев вдруг понял, что все они продиктованы неудержимой злобой. Казалось, следователь сам сознает это и потому старается быть как можно деликатней. Внезапно Кондарев почувствовал, как в нем подымается такая же ненависть к Христакиеву. Глаза судебного следователя холодно поблескивали, и, хотя он старался выглядеть спокойным и вежливым, левый уголок рта нервно подергивался. Его раздражала ироническая улыбка Кондарева.

В палате наступила тишина, из коридора донеслись шаги секретаря, прохаживающегося возле двери.

. — Вы поучаете меня? — спросил Кондарев, когда молчание стало слишком долгим.

— Почему? Впрочем, пусть даже так, я ведь старше вас по крайней мере лет на восемь, — с улыбкой произнес Христакиев.

— А теперь я хочу спросить вас, 'господин судебный следователь, кого представляете вы? О себе я уже слышал, что не представляю никого.

— Да, вы не представляете никого, кроме самого себя. Вы — продукт наших общественных, даже исторических, условий. Что касается меня, то я представляю определенный, ненавистный вам класс, а он, этот класс, в данный момент представляет государство.