Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Из дома донеслось пение попов и плач служанки. Запах ладана плыл по улице, где перед катафалком уже стояли ребятишки с хоругвями и нетерпеливо топтались, отгоняя мух, крупные кони в черных попонах.

Наконец вынесли тяжелый, усыпанный цветами гроб и поставили его на катафалк под пение молитв и тихое позвякивание кадил.

Процессия двинулась к нижней церкви, во дворе которой должны были похоронить доктора, как того заслуживал благодетель и почетный гражданин. Подобных похорон город еще не видел. На главной улице к процессии присоединилось много народу, ее длинный хвост настолько вытянулся, что идущие в конце едва слышали пение хора и с трудом могли видеть сухо поблескивавшие хоругви. Из окон и с балконов выглядывали дети и взрослые. Говор и топот сотен людей напоминал гул горного потока. Перед катафалком шли девять священников и дьякон, прибывший из Тырнова с митрополитом, сзади — двоюродные сестры доктора, исполнители завещания, близкие друзья и знакомые покойного — почти вся городская буржуазия.

По предварительной договоренности процессия остановилась перед зданием общины, здесь кмет произнес речь и возложил венок от имени общинного совета. Речь, написанная околийским начальником, получилась неудачной, но не потому, что была плохо составлена, а потому, что сам кмет не пожелал считаться с готовым текстом.

Читал он только вначале, а затем сунул бумажку в карман и принялся говорить без нее. Он сказал, что про доктора при жизни говорили всякое, но «в человеке всегда ищут того, чего у него нет», что «после смерти все хороши» и так далее — в духе болгарских пословиц и народной мудрости. Когда же пришло время возложить венок, кмет заявил: «Этот венок хоть и хил, но в нем большая сила», — желая, по-видимому, сказать, что венок хоть и скромен, но служит выражением истинной скорби и почтения служащих общины. Люди посмеивались, но слушали внимательно, склонив головы, якобы стыдясь его невежества, однако втайне злорадствуя, что дружбашские лапотники опять выставили себя на посмешище. На лицах Абрашева, Христакиева и Рогева была написана мрачная примиренность. «Вот в какие времена мы живем, вот кто управляет нами! И что удивительного в этом ужасном убийстве, когда у власти стоят подобные личности! По всей стране люди вроде нас отданы на поругание: самые лучшие, самые благородные, самые патриотичные — такие, каким был покойный». Это выражение было на всех лицах и раздражало наиболее умных среди земледельцев, особенно Хатипова. Увидев, что кмет не стал читать составленную им речь, Хатипов позеленел от злости и прошептал стоящему за ним председателю городской дружбы:

— Собака, не умеющая лаять, только приманивает волка. Все вы такие, но я-то, я, у которого ума немного побольше, что я делаю среди вас?! — и постучал по лбу пальцем.

Динов схватил его за локоть, чтобы успокоить, но Хатипов долго не мог прийти в себя. Над этой речью он трудился всю прошлую ночь и ухитрился, не сказав ничего определенного, сделать ее такой, чтобы слушатели поняли только, что доктор пал жертвой собственного сребролюбия и что именно сребролюбие и грубый практицизм, охватившие всех, — главная причина несчастий, изнурительной политической борьбы и отсутствия в стране гражданского мира. В ней был брошен тонкий намек на алчную буржуазию, которая после двух национальных катастроф должна как можно скорее образумиться и вспомнить элементарные христианские принципы и обязанности. Потому что и в церковь некоторые ходят лишь для того, чтобы понюхать ладану, а потом возвращаются из нее, словно из бани, и считают, что свечкой уже подкупили бога. Да еще украшают себя после литургии розочками в знак душевной чистоты и просветления. (Розочку после службы вдевал в петлицу старый Христакиев, которого Хатипов особенно ненавидел.) С другой стороны, в речи кое-что было сказано и о тех, которые сильно напоминают Иуду Искариота, и текстами из самого евангелия доказывалось, что первым социалистом был именно Иуда, потому что рассердился на Марию за пролитое драгоценное миро, которым она омыла ноги Иисуса, и сказал: «Почему было не продать это миро за триста динариев и не раздать эти деньги беднякам?» Сказал он это не потому, что заботился о бедных, просто был вор. Держал у себя ковчежец и крал то, что туда опускали… Вся речь была написана в духе высокой христианской морали, но не церковной, а свободомыслящей, и Хатипов приготовился насладиться произведенным ею эффектом. Уж на что глуповатому кмету было не дано понять заключенную в речи иронию, но и тот, едва начал ее читать, словно бы сообразил что-то и испугался. Это взбесило Хатипова. Как только кмет спустился со ступеней общинного управления и катафалк тронулся, Хатипов сердито вытащил из его кармана листок, заявив при этом, что, мол, нечего метать бисер перед свиньями. «Это еще что! Вот придем в церковь, увидишь, как они нас отделают. Рады будем сквозь землю провалиться», — сказал он Динову, когда процессия направилась к церкви.

Но предвидение Хатипова сбылось гораздо раньше. Шествие задержалось у клуба туристического общества, и на маленьком балкончике появился адвокат Кантарджиев. Предводитель отставного воинства славился как страстный оратор. Если нужно было произнести речь на каком-нибудь юбилее или празднестве, на трибуну всегда подымался Кантарджиев. Он начал с описания жизни доктора и сперва старательно делал вид, что сдерживает бушующие в нем чувства и благородное возмущение, но, дойдя до убийства, не выдержал и заявил:

— Какой позор, что в том самом городе, где жил такой благодетель и общественный деятель, нашлись злодеи, организовавшие шайку грабителей (а может, и не только грабителей — это покажет следствие); и в этой шайке оказались именно те, которые претендуют на авторитет борцов за идеалы и социальную правду. Имена негодяев известны, и я не буду их называть. Но больше всего виноваты не они, господа, а нынешняя власть, которая кокетничает с левыми элементами и покровительствует им.

Хатипов толкнул Динова локтем.

— Слыхал? Не один он такой, не один! — торжествующе прошептал он.

Динов нахмурился и опустил голову.

Люди слушали внимательно, несмотря на палящее солнце. По задним рядам прокатился шепот. Некоторые называли имена Корфонозова и Кондарева.

— С прозрением пророка покойный указал нам путь общественного спасения, и его завет должен объединить нас, потому что воля мертвых священна. Особенно ныне, в тяжкую политическую годину, которую переживает наш исстрадавшийся народ, — продолжал оратор, время от времени вытирая пот и взмахивая руками. Он даже не замечал, что речь его все дальше уходит от восхваления заслуг и добродетелей покойного и все больше напоминает обычную политическую речь. Люди слушали, со злорадством поглядывая на представителей власти. Некоторые начали открыто посмеиваться. В толпе были лавочники, ремесленники — средние слои городского населения, жившие ожиданием выгодных должностей и привилегий и ненавидевшие земледельческую власть. Они хмурились и выжидающе поглядывали на Хатипова и на кмета. Один из них даже крикнул: «Верно!», а другой добавил: «Позор!»

Тогда Динов тоже поднялся на балкон. Скандала не произошло, потому что предводитель отставного воинства благоразумно поспешил закончить свою речь. Шествие направилось к церкви, но каждый уже чувствовал, что начавшаяся словесная битва этим не кончится. Хатипов был совершенно прав, считая, что буржуазия решила показать зубы. После торжественной панихиды, которую отслужили священники во главе с митрополитом, гроб вынесли в церковный двор, где уже была приготовлена могила.

Среди друзей покойного наступило оживление. Старый Христакиев взял под руку профессора Рогева и что-то шепнул ему на ухо. Хатипов заметил, что профессор сильно возбужден.

Как только гроб опустили на землю, Рогев взобрался на каменный бордюр соседней могилы и знаком показал, что хочет говорить. Даже издалека было заметно, как он дрожит. Его худые руки нервно двигались, глаза метали молнии, голый череп блестел на солнце, черная борода придавала зловещий вид. Еще вчера, когда стало известно об убийстве доктора, профессора охватил безумный страх — вдруг с ним тоже случится нечто подобное. Если даже на мирного врача подняли руку, то как упустить случай и не напасть на него, политического противника, который каждую среду мечет громы и молнии в читалище. Весь этот день Рогев провел в страхе и возбуждении. Собственная смелость ужасала и вместе с тем сильно возвышала его в собственных глазах. И когда старый Христакиев и его друзья попросили Рогева сказать несколько слов, тот затрепетал, как кавалерийский конь перед атакой, и взобрался на соседнее надгробие, полный сознания, что исполняет свой гражданский долг. Впрочем, в этот момент в голову ему приходили и другие мысли, вроде того, например, что именно он должен показать всем этим мягкотелым карьеристам и ничтожным провинциальным политиканам, как может и должен бороться настоящий человек. Пусть видят и пусть дивятся его смелости. Но страх не проходил, и чем острее Рогев его чувствовал, тем больше сознавал необходимость подавить его.

— Уважаемые дамы и господа, все наше опечаленное собрание! — начал он, и отрывисто брошенные последние слова прозвучали как команда. — Некогда римляне говорили: adhuc sub judice lis est — дело перед судом! А я прибавлю, господа: дело перед судом общества, перед судом истории! Грубая сила торжествует над идейной борьбой, произвол над правом, каприз над целесообразностью! Самый суд, суд общества, отстранен, уста его завязаны. Нашей гражданской совести и доблести угрожает полное уничтожение, и на их месте пышно расцветают малодушие, пошлость, ложь и равнодушие. Да, господа, adhuc sub judice lis est! Но если этот суд откажется от своих прав, если капитулирует перед своим долгом, он не заслуживает никакого снисхождения… Потому что сейчас, господа, прощаясь с заслуженным гражданином и благодетелем нашего города, о деятельности которого здесь уже говорилось, мы должны открыто поставить перед собой вопрос: на какие средства можем мы уповать в борьбе против темных сил нашей страны? И сейчас у нас есть людишки, которые только тупо хлопают глазами и зажмуриваются, чтобы не видеть пропасти, к которой неудержимо катится страна. И сейчас находятся люди, рассчитывающие на свои мелкие карьеристские планы больше, чем на торжество права, общественной безопасности и свободы. И сейчас, я бы сказал, среди нас есть люди, которые в этой анархии понятий не видят, что преступление оказывается под защитой, а гражданский долг — под угрозой! О, мы говорим, говорим об этом каждый день и в прессе и между собой. Мы бросаем слова с легкомыслием какой-то чувственной и безнаказанной расточительности, а перед самим делом останавливаемся, безвольно опустив руки, как стоим сейчас перед разверстой могилой жертвы, столь дорогой нашему сердцу… Господа, мы должны дать себе ясный отчет, чья она, эта зловещая и таинственная рука, которая ныне косит жизни стольких честных и доблестных граждан. Нужно не говорить красивые слова, за которыми скрываются трусость, принимающая героические позы, безволие, маекирукнцееся энергичным жестом, себялюбие и корыстолюбие, облеченное в тогу общественного идеализма. Нужно браться за дело! Мы должны задуматься над тем, что это за рука, убившая замечательного врача и гражданина, и за что она его убила. И кто те, что покровительствуют этой преступной руке. О, в этом есть какая-то неуравновешенность, какое-то безумие, господа и дамы, какой-то цинизм и сатанинский замысел, черная тень, нависшая над Болгарией! Я не могу молчать, какие бы последствия это ни имело. Не могу уйти от ответственности, которую на нас уже налагает, не спрашивая нашего согласия, история… Нет, господа, нет! Я бы сказал ясно и откровенно: настало время сломать эту зловещую руку. Настало время на насилие ответить насилием!..

Все ошеломленно слушали эту речь, которая была явно не к месту. Даже «политические друзья» профессора были испуганы. Не только слова, но и весь вид Рогева показывал, что он не остановится ни перед чем. Его маленькие кулачки молотили воздух. Кисти рук со вспухшими суставами и вздувшимися синими венами вылезали из рукавов. Глаза Рогева горели, на лысом темени выступили капли пота. Время от времени он дергал себя за крахмальный воротничок, словно собираясь его расстегнуть. Наступила тишина — слышался только голос оратора, бившийся о церковные стены, чириканье воробьев на крыше да потрескивание свечей в руках у священников. Митрополит опустил голову — из-за склонившейся белой митры стал виден стоящий за ним бородатый дьякон. Архимандрит многозначительно переглядывался со священниками. Толстая шея кмета, который, как лицо официальное, стоял у самой могилы, побагровела, он сопел. Последние слова профессора просто ошеломили его. Чувствуя себя окруженным врагами, кмет беспомощно оглядывался, ища глазами товарищей по партии. Председатель городской дружбы Динов уставился на оратора, и его мужицкая ручища яростно стискивала толстую палку. На лице стоящего за ним Хатипова играла неопределенная усмешка, смесь циничного удовлетворения и тревоги. Он не без злорадства видел, что его предвидение оправдалось, и искренне наслаждался профессорской фанфаронадой, намереваясь как-нибудь в компании «изобразить» его. Но вместе с тем в голове у Хатипова непрерывно вертелась мысль, что он, как околийский начальник, должен принять какие-то меры и прекратить эти антиправительственные выступления. Однако присутствие митрополита, перед которым он уже раз провинился, останавливало его. Хатипов жалел, что вообще пришел на похороны — ведь он, собственно, только затем 326 и явился, чтобы насладиться эффектом написанной им речи. Но колебался Хатипов недолго. Когда профессор заявил, что «пора на насилие ответить насилием», в лукавом уме Хатипова вдруг возникла уверенность, что вмешаться нужно именно сейчас, если он хочет скомпрометировать владыку и таким образом превратить свою ошибку в политически дальновидное действие. На эту мысль его натолкнуло сознание, что он, единственный среди здешних земледельцев, видит и понимает все происки оппозиции и умеет мыслить политически. Хатипов был человек с большим самомнением и считал себя не только образованным, но и исключительно умным человеком. Бесцеремонно растолкав стоящих перед ним, он вышел вперед.

— Господин профессор, — заявил Хатипов, — если вы и дальше намерены использовать этот печальный случай для подстрекательства против властей, я арестую вас прямо здесь.

Но профессор, словно не поняв его слов, только удивленно взглянул на Хатипова и продолжал говорить.

— Ваше преосвященство! — воскликнул околийский начальник, обращаясь к владыке. — Остановите этого исступленного, иначе я буду вынужден принять административные меры. Здесь церковный двор, а не политическая трибуна!