Иван Сусанин
Шрифт:
— Будьте наготове, ребятушки, — молвил Иван Осипович.
Поранившись с караульными, ляхи примолкли. Один из них — высокий, с соломенно-желтыми, лихо закрученными усами — звякнул рукоятью сабли о панцирь и презрительно произнес:
— Русские свиньи.
Сусанин выдал сдачу:
— Жук навозный. Сопли утри.
Такого оскорбления пан Лисовский (а это был именно он) в жизни не испытывал. Выхватил саблю, заорал:
— Зарублю, пся крэв!
— Охолонь, покуда цел!
Сусанин надвинулся на ляха с дубиной и пистолем. Да
Пан Лисовский заскрежетал зубами. Этот широкогрудый старик в лисьей шапке настолько был угрозлив, что заставил его вложить саблю в ножны; то же самое сделали его приятели, поняв, что им придется худо.
Ляхи пошли, и вновь, как ни в чем не бывало, загорланили песню. Сусанин успел заметить, что за спиной задиристого поляка висел лук и колчан со стрелами [194] . Не он ли покушался на Филарета? Взять бы этого надменного ляха и доставить в Губную избу. Но владыка Филарет строго-настрого приказал:
194
В описываемый период такое старинное оружие, как лук и стрелы, довольно широко применялось как на Руси, так и во многих зарубежных странах. «Бежали с луками, стрелами…». И. Масса. Краткое известие о Московии начала XVII в.
— В драку не встревать, коль сами не полезут.
Сусанин повернул за угол тына и поразился: ляхи и петь перестали, и пошли ровнехонько, словно хмель разом выскочил у них из головы.
«Да они же притворялись, сучьи дети. Вновь шли стрелу кидать, а как увидели караульных, пьяную песню заорали. Пакостники! Но теперь вдоль сада ходить не станут».
Выбрав свободный час, Сусанин надумал навестить Пятуню. Открыл дверь, пошел сенцами и вдруг услышал заполошный голос из чулана:
— Кто там? Караул!
— Пятуня?!
Сусанин нащупал рукой засов, отомкнул. Из избы слышался плач и визг девок.
— Ляхи глумятся, а меня в чулан запихнули, — пояснил Пятуня.
В избу Пятуни земский староста подселил одного из ляхов, ибо детей у мужика не было, да и изба была довольно сносной. Пан Дорецкий оказался мужчиной средних лет, плотный, лысоватый, мордастый, с большим висячим носом и бегающими глазами. Он постоянно стучал кружкой по столу и требовал водки.
— Да где ж я тебе наберусь, милок? И сам бы рад, но полушки за душой нет.
Пан отчаянно ругался, замахивался на Пятуню плеткой и выскакивал из избы…
— Сколь их?
— Двое. При саблях. Девок силят.
Сусанин вытянул железный засов, взял его в руку и решительно открыл дверь в избу. То, что он увидел, заставило его содрогнуться. Один из ляхов, сверкая обнаженным гузном, насильничал оголенную девку, руки коей были связаны кушаком, а другой и вовсе без штанов, согнув девке ноги в коленях, аж хрипел от вожделения.
— Ах ты, волчья сыть! — пророкотал Сусанин и рывком поднял ляха за шкирку.
Тот разинул рот, норовил что-то сказать, но разгневанный Сусанин ударил пана засовом по лысой голове. Тот рухнул у порога. Другой насильник, молодой и верткий, с резвостью жеребца скакнул к дверям, откинул тщедушного Пятуню и выскочил на улицу. Так и бежал по городу без штанов.
— Ну и прыть, хе-хе. Я и глазом не успел моргнуть… А постоялец мой, кажись, окочурился.
Сусанин развязал плачущим девкам руки.
— Жаль вас, бедосирые, но ляхам это даром не пройдет.
Глянул на одну, покачал головой.
— Сколь же тебе лет?
— Четырнадцать в Троицу будет, — всхлипывая, ответила девочка, прикрывая разодранным сарафаном наготу.
— Совсем дите малое. Ступайте по домам и не стыдитесь встречных. Пусть ведают, кто вас предал сраму.
Девушки, так и не переставая плакать, вышли из избы.
— А с этим что? — кивнул Пятуня на безжизненное тело постояльца. — Ляхам отдать?
— Зачем же? Порой и мертвецы видоками служат. Потащим его к Земской избе.
А мертвяк вдруг ожил, пошевелил головой и открыл глаза.
— Вот те на, — хмыкнул Сусанин. — Крепкая же башка оказалась у пана.
— А добить его, Осипыч. Шмякну безменом — и вся недолга.
— Да ты что, Пятуня? Лежачих на Руси не бьют. Давай-ка, его в чувство приведем. Живой-то видок пуще всего сгодится.
А в городе все нарастал и ширился страшный разноголосый шум. Отец девочки, ухватив ее за косу, вел обесчещенную дочь по улицам и восклицал:
— Разбой, православные! Ляхи малых детей сраму предают. Глянь на сарафан!
Белый разодранный сарафан был в пятнах крови.
— То — святотатство!
— Буде ляхов терпеть!
— Буде!
Все неуемней и угрозливей крики. Все больше оказывалось мужиков с топорами, вилами и дубинами… А тут и голоштанного пана изловили. Раньше бы — смех на весь белый свет, а ныне неописуемый гнев.
— Бей, круши насильника!
Пан был из отряда Лисовского, кой, махнув рукой на митрополита, высказывал:
— Что нам Филарет? Мы хозяева этой варварской страны. Мы — победители! А победителей ждет добыча. Деньги и женщины!
Напившись до одури, сотоварищи пана Лисовского поначалу разгромили кабак, а потом рассыпались по улицам…
Растерзав пана, мятежную толпу было уже не унять. Закипела, забушевала дремавшая доныне русская душа! С яростным ревом кинулись ко дворам, в кои были заселены на постой ляхи. Более десятка поляков было убито. Среди них — и пан Дорецкий, коего Сусанин и Пятуня привели к Вечевой площади, и коего тотчас сразил топором отец другой поруганной дочери.
Остальной шляхте удалось скрыться…