Иван Сусанин
Шрифт:
Дмитрия Ивановича в жар кинуло. Слова Басманова были страшны и тяжело ложились на душу, но он выстоял, не дрогнул, ведая, что в эту минуту решается его судьба.
— Умру за государя.
— Добро, Дмитрий, — кивнул Басманов и велел кликнуть попа. Тот, черный, заросший, могутный, с крестом и иконой, вопросил густым басом:
— Отрекаешься ли, сыне, от отца-матери?
— Отрекаюсь, святый отче, — глухо, покрываясь липким потом, отвечал Годунов.
— От чад своим и домочадцев?
— Отрекаюсь, святый отче.
— От всего мирского?
— Отрекаюсь, отче.
— Поклянись
Дмитрий Иванович поклялся, а поп, сурово поблескивая диковатыми глазами, всё тягуче вопрошал:
— Будешь ли служить единому помазаннику Божьему, великому государю?
— Буду, отче…
В тот же день выдали Дмитрию Ивановичу Годунову черный опричный кафтан и молодого резвого скакуна; пристегнули к седлу собачью голову да метлу и повелели ехать к царю в Александрову слободу.
Бориску же с Иринушкой отвезли в московский дворец, к царице Марье Темрюковне.
А по Руси гулял опричный топор.
Пытки, дыбы, плахи, кровь.
Царь выметал боярскую крамолу.
До шестнадцати лет Борис Годунов прислуживал за столом царицы, а затем его перевели на половину государя.
Иван Васильевич, увидев в сенях статного, цветущего красотой и благолепием юношу, невольно воскликнул:
— Чьих будешь?
Юноша земно поклонился.
— Бориска Годунов. Дядя мой, Дмитрий Иваныч, у тебя, великий государь, постельничим служит.
Царь взял Бориса за подбородок, вскинул голову. Молодец смотрел на него без страха и робости, глаза чистые, преданные.
— Нравен ты мне. Будешь верным слугой?
— Умру за тебя, государь!
— Умереть — дело не хитрое, — хмыкнул царь. — Выискивать, вынюхивать усобников, за тыщу верст видеть боярские козни — вот что мне надобно. Но то дело тяжкое, недруги коварны.
Борис впервые так близко видел государя. А тот, высокий и широкоплечий, с удлиненным, слегка крючковатым носом, смотрел на него изучающим, пронзительным взором.
— Млад ты еще, но чую, не лукавишь. Возьму к себе спальником.
Борис рухнул на колени, поцеловал атласный подол государева кафтана.
— Не елозь! Службой докажешь.
Дмитрий Иванович был обрадован новой милостью царя: вот теперь и племянник приближен к государю. Вновь в гору пошел род Годуновых, поглядел бы сейчас покойный брат Федор.
Вот уже несколько лет ходил Дмитрий Иванович в царских любимцах. О том и не мнилось, да случай помог.
Как-то духовник царя, митрополит Афанасий, прознавший о большой книжности Дмитрия Годунова, позвал того в государеву библиотеку. Кивнул на стол, заваленный рукописными книгами и свитками.
— Ведаешь ли греческое писание, сыне?
— Ведаю, владыка.
Митрополит, маленький, сухонький, скудоволосый, протянул Годунову одну из книг.
— Чти, сыне. То — божественное поучение.
Дмитрий Иванович читал без запинки, голос его был ровен, чист и полнозвучен.
Ни митрополит, ни Годунов не заметили появление царя; тот застыл подле книжного поставца; стоял долго и недвижимо.
— То похвалы достойно! — наконец громко воскликнул он.
Годунов обернулся. Царь!
Дмитрий Иванович от неожиданности выронил
— Похвалы достойно, — повторил царь. — Не так уж и много у меня ученых мужей, кои бы внятно чли греческую книгу.
Иван Васильевич вскоре удалился в свои покои, но книгочея он не забыл. И трех дней не минуло, как Дмитрию Годунову было наказано явиться в государеву опочивальню. То было вечером, когда Иван Васильевич готовился ко сну.
Покои были ярко освещены серебряными шандалами и двумя паникадилами, висевшими на цепях, обтянутых красным бархатом. В переднем углу стояли небольшая икона и поклонный крест — «как сокрушитель всякой нечистой и вражьей силы, столь опасной во время ночного пребывания».
Иконостасов с многочисленными образами, крестами и святынями в постельной, по обычаю, не держали: утренние и вечерние молитвы царь проводил в Крестовой палате.
Государь лежал на пуховой постели, укрывшись камчатым кизилбашским одеялом с атласной золотой каймой. Лицо царя было спокойным и умиротворенным: из опочивальни только что вышли древние старцы-бахари, кои потешили Ивана Васильевича сказками и былинами.
Дмитрий Годунов вошел в опочивальню вместе с постельничим Василием Наумовым. Тот ступил к ложу, а Годунов застыл у порога.
— Подойди ко мне, Дмитрий, — благосклонно молвил царь.
Иван Васильевич протянул Годунову книгу, оправленную золотом и осыпанную дорогими каменьями; верхняя доска была украшена запоною с двуглавым орлом, а нижняя — литым изображением человека на коне в голубом корзно [89] ; под конем — змий крылатый.
— Книга сия греческим ученым писана. Зело мудрен… Чел да подустал очами. Соблаговоли, Дмитрий. Голос твой мне отраден.
Дмитрий чёл, а Иван Васильевич внимательно слушал, лицо его то светлело, то приходило в задумчивость.
89
Корзно — плащ.
— Мудрен, мудрен грек! — воскликнул царь. — Сию бы голову для Руси… А впрочем, и у меня есть люди вдумчивые. Один Ивашка Пересветов чего стоит. Челобитные его о переустройстве державы весьма разумны. А Лешка Адашев, а Сильвестр? Светлые головы. Аль хуже мои разумники греков?
Царь поднялся с ложа, продолжал с воодушевлением:
— Книжники, грамотеи, ученые мужи зело надобны Руси. Друкарей [90] из-за моря позову. Заведу на Москве Печатный двор, книги станем ладить. И чтоб писаны были не иноземным, а славянским письмом. Ныне неверных и богохульных писаний развелось великое множество. Всяк писец-невежда отсебятину в право возводит. Законы Божии, деяния апостолов читаются разно, в службах неурядица. Довольно блудословия! Я дам народу единый Закон Божий, единую службу церковную и единого самодержавного царя. В единстве — сила!
90
Друкари — печатники, работники типографии.