Иван Сусанин
Шрифт:
И тогда Устинья так осмелела, что метнулась к двери и растопырила руки.
— Не гоже так, Иван Осипыч. Не станет печь топиться, коль винцом не обмоем. Не рушь стародавний обычай.
Иван Осипыч снял шапку, отстегнул кожаный передник.
— Пожалуй, ты права. Надо был мне скляницу принести.
Устинья головой покачала:
— Но кто же за свою работу своим же вином угощает?
— Чаял, нет у тебя.
— Да как это нет? От покойного мужа остался запасец.
Устинья откинула за железное кольцо крышку подполья и выбралась
— На вишне настояна.
Чарки в крестьянских избах редко водились, пили из оловянных кружек. По обычаю полагалось осушить до дна, но Устинья лишь пригубила.
Иван Осипович глянул на хозяйку, но ничего не сказал, но та поняла его красноречивый взгляд и, «дабы печка не дымила», зажала нос и неторопко выпила кружку. Никогда того не позволяла, а тут на радостях осушила, и разом раскраснелась, захмелела, и весь белый свет показался ей настолько благостным, что она готова была запеть задорно-веселую песню.
— Ой, хорошо-то как, Иван Осипыч. Ой, какой ты славный.
Васильковые глаза Устиньи заискрились, наполнились безудержным весельем.
— Ох, и толковый же ты, Иван Осипыч, ох, толковый… А ведь у меня еще работа есть. Сеновал в одном месте протекает. Хочешь, покажу?
Осмелела Устинья. Глаза стали совсем шальными.
Иван Осипович поперхнулся: уж больно глаза у хозяйки бедовые.
— Чего заробел, Иван Осипыч? Какой же ты чудной. Глянем на сарай. Там всего-то одна доска отошла. Нешто в беде вдовушку оставишь?
Сусанин нутром чуял, что дело не только в прохудившемся сарае, и с каким-то стыдливым, мятежным чувством залез по скрипучей лесенке на сеновал, кой овеял его пряным, дурманящим запахом. А Устинья поднималась с трудом, ноги не слушались, хмельная голова кружилась.
— Да подай же руку!
Иван Осипович мягким, легким движением втянул Устинью на сеновал, и у той подкосились ноги, и она, чтобы не упасть, невольно обвила горячими руками тугую, сильную шею старосты, прижавшись к нему всем жарким податливым телом.
— Ох, держи меня, крепче держи!
Держал, сладостно держал, ощущая, как бунтует его плоть.
Устинья же с полустоном выдохнула:
— Люб ты мне… Уж так люб!..
Первый раз не дождалась Антонида отца на ужин. Он вернулся лишь утром. Иван Осипович смущенно кашлянул в кулак.
— Ты уж прости меня, дочка. Вечор припозднился.
Антонида пытливо посмотрела в стеснительные глаза отца и все поняла.
— Устинья… Бесстыжая!
Отец смолчал, не ведая, что и говорить, а Антонида произнесла в запале:
— Окрутила, змея подколодная! На избу нашу позарилась. Хозяйкой помышляет стать. Не быть тому, а коль сам приведешь — из избу убегу!
— Да ты что, дочка? У меня того и в уме нет. Чего напустилась?
— Не хочу, не хочу Устинью!
— Сказал же тебе, не приведу. Вот те крест!
Отец и в самом деле осенил себя крестным знамением.
— Верю тебе, тятенька.
— Вот и добро, дочка.
Иван Осипович облачился в суконный кафтан и нахлобучил на голову шапку на лисьем меху.
— До барина дойду.
Уже в дверях обернулся и честно упредил:
— А к Устинье я буду наведываться, дочка.
У Антониды глаза подернулись слезами. Отцу никак приглянулась вдовица. И чем она его околдовала? Баба как баба, ни красоты, ни стати, совсем неприметная… А может умением приласкать мужика? И что же это за умение?
Грешная мысль вынудила Антониду залиться румянцем. Прости, пресвятая Богородица! И она принялась истово молиться, а потом вновь размышляла об отце, но уже умиротворенная, полностью успокоившаяся. Отца можно понять: долгие годы он не ведал женской ласки. Каково ему было? Пусть навещает свою Устинью…
Устинью же будто подменили. Не ходит, а летает по избе да все песни поет. Неизбывной тоски, как и не было. Посвежела, расцвела, глаза счастьем брызжут. Деревенские бабы едва узнают вдовицу.
— Экая ты развеселая, Устинья. А то всё тужила, на судьбу жаловалась. Ныне же лебедушкой летаешь. С чего бы это? Того гляди в пляс пойдешь.
Бабы, конечно, ведали, но им хотелось узнать от самой Устиньи. Та вначале загадочно улыбалась, а затем с шуткой отозвалась.
— Любовь и попа плясать научит.
— Да кто ж такой выискался?
— А такой, что всем на загляденье. Недосуг мне, бабы, с вами судачить. Побегу ватрушки печь, а то ить не евши, и блоха не прыгнет.
Убегала со смехом, а бабы вдогонку:
— Ведаем твою блоху, резво прыгнет. А мы то кумекали, что у твоей блохи похотник кренделем. Ай да Осипыч!
Эх, бабы, русские бабы. У каждой забот полон рот, но веселье — от всех бед спасенье.
Дважды в неделю приходил Иван Осипович к Устинье, а уж та не ведала, чем и попотчевать, ибо оказалась стряпухой на славу.
— Блинчики на молоке со сметаной… Брусника, моченная на меду. К бортнику за медом бегала…
Предлагала то одно кушанье, то другое, да с такой мягкой просьбой, что не откажешь, хотя никакой снедью старосту не удивишь.
Всегда приходил вечор. Устинья сдвигала лавки, клала на них тюфяк, разоблачалась и протягивала к Сусанину пухлые руки.
— Иди же ко мне…
После неистовой ласки Устиньи, Иван Осипович, счастливый и утомленный, засыпал на теплой груди полюбовницы, и просыпался, почувствовав, как Устинья покрывает его нежными, сладостными поцелуями, от коих ему было настолько хорошо, что он, до предела возбужденный, набрасывался на изнемогающую от желания вдовушку, кою он и в самом деле полюбил за необузданные ласки и добрый нрав. Одного боялся: изведает Устинья о враждебном решении дочери и сникнет, погаснет ее бурная любовь. Тягостно становилось на душе Ивану Осиповичу от такой невеселой думы.