Иверский свет
Шрифт:
Принимайте, по возможности, Моцарта,
Аптекарша, свинцовых примочек,
а шоферу чего-нибудь мятного!
Я с поста. Отвори, аптекарша,
изложу дежурство протекшее.
Я кручу лекарственные столики.
Меня их круженье забавляет.
Скажем, вызову: «И. С. Кроликов!»
И Кроликов появляется
Аптекарша, блок кодеина.
Обтерпишься! (Местный Катилина.)
Я взрываюсь: «Алкаши! Пустобратия!
Упыри! Марафетчики патлатые!»
Говоришь
И мне рот затыкаешь халатом.
Аптекарша, смерь артерию,
Отужинаем, аптекарша!
Дочка сейчас отелится,
облажались мы с тобой, аптекарша.
Аптекарша, аптекарша, аптекарша...
Аптекарша, дай мне забвение.
Возможно. Но тем не менее...
Излечимо ли человечество?
Смерть — причина или личина
неземной какой-то заразы?
Стойки лекарственных заказов
кружатся в наивном спиритизме.
И дрожат, недоступные для глаза,
паутинки радужные жизни.
от тебя протянуты в квартиры,
к обитателям краткого крова,
к постовому, к тому же Кроликову,
как бессонные лески рыболова.
Ослабела вдруг паутинка —
значит, в ком-то жизнь поутихла.
Ты встаешь, чью-то жизнь поправишь,
аптекарша, случайный мой товарищ...
Пахнет сеном, сушеной астрой,
буквы вышиты на халатике.
Ты к нам перевелась из-за астмы
из какой-то другой галактики.
И когда посетители последние
откачнутся, оставив кассу,
ты встаешь и в надрывном кашле
припадаешь к окошку милосердному,
видишь город, и утро серое,
и сквозь тучи, почти весенние,
откроется квадратик небосвода...
«Дайте аптекарше кислорода!»
Не понимать стихи — не грех,
«Еще бы, — говорю, — еще бы.
Христос не воскресал для всех.
Он воскресал для посвященных.
Чтоб стало достояньем веек,
гробница, опустев без тела,
как раковина иль орех, —
лишь посвященному гудела.
Нас посещает в срок —
уже не отшучусь —
не графоманство строк,
а графоманство чувств.
Когда ваш ум слезлив,
а совесть весела,
ищет какой-то слив
седьмого киселя.
Царит в душе твоей
любая дребедень, —
спешит канкан любвей,
как танец лебедей.
Но не любовь, а страсть
ведет болтанкой курс.
Не дай вам бог подпасть
под графоманство чувств.
Знай свое место, красивая рвань,
хиппи протеста!
В двери чуланные барабань,
знай свое место.
Я безобразить тебе запретил.
Пьешь
Место твое меж икон и светил.
Знай свое место.
Е. IV.
Как заклинание псалма,
безумец, по полю несясь,
твердил он подпись из письма
"\Л/оЬиНтап5".
«Родной! Прошло осьмнадцать лет,
у нашей дочери — роман.
Сожги мой почерк и пакет.
С нами любовь. Вобюлиманс.
Р. 5. Не удался пасьянс».
Мелькнет трефовый силуэт
головки с буклями с боков.
И промахнется пистолет.
Вобюлиманс — С нами любовь.
Но жизнь идет наоборот.
Мигает с плахи Емельян.
И все Россия не поймет:
С нами любовь — Вобюлиманс.
РУКОПИСЬ
ВереСеверянин-Корснди
Подайте искристого
к баранине.
Подайте счет.
И для мисс —
цветы.
Подайте Игоря Северянина!
Приносят выцветшие листы.
Подайте родину
тому ревнителю,
что эти рукописи хранил.
Давно повывелись
в миру чернильницы
и нет лиловых
навзрыд
чернил.
Подайте позднюю
надежду памяти —
как консервированную сирень, —
где и поныне
блатные Бальмонты
поют над сумерком деревень.
Странна «поэзия российской пошлости»,
но нету повестей
печальней сих,
какими родина
платила пошлины
за вкус
Бакуниных и Толстых.
Поэт стареющий
в Териоках
на радость детям
дремал, как Вий
Лицо — в морщинах.
таких глубоких,
что, усмехаясь,
он мух
давил...
Поэт, спасибо
за юность тамину,
за чувство родины,
за розы в гроб,
за запоздалое подаяние,
за эту исповедь —
избави бог!
ЛЕСНАЯ МУЗЫКА
Пасечник нашего лета
вынет из шумного улья
соты, как будто кассеты
с музыкою июля.
Смилуйся, государыня скрипка,
и не казни красотою
мяты и царского скипетра
перед разлукой такою!
Смилуйся, государыня родина,
выполни самую малость,
пусть под жилыми коробками —
но чтобы людям осталась!
Смилуйся, государыня совесть,
спрячься на грудь мне как страус.
Пой сколько хочешь про Сольвейг,
но чтобы после осталась.
ШАБАШНИКИ
Я спустился с ними
чащобой девственной
вниз от пилорамы
верст на сто —
пилигримы места, времени и действия —
«где — когда — что?»