Иверский свет

Вознесенский Андрей Андреевич

даш вдыхает божество в эти строки:

Безвестность мне была чужда,

Глушь не развеяла бы грусти.

Не ужился б я в захолустье.

Ах, эти щемящие «глушь» и «грусть»... Глушь грусти

и грусть глуши...

Искусство парадоксально. Чем больше приближаешь-

ся к натуре, к подлинности, к сути изображаемого, тем

больше выражаешь себя, свою индивидуальность. И на-

оборот. Наиболее яркие индивидуальности, наиболее

субъективный

взгляд и дают нам объективный образ

предмета.

Такого гетевского Гете мы не имели на русском до

Пастернака. Поразителен масштаб Пастернака-перевод-

чика. Такого ни русская, ни мировая поэзия не знала —

тома, тома...

Просветительная роль его велика. После себя он

оставил школу перевода-подвига. Судьба его сводит на

нет миф о поэте с пасторальным интеллектом. Поэт ден-

но и нощно, как в саду, работал, на своем горбу нес нам

человеческую культуру, как нашу культуру — челове-

честву.

Знал ли я его близко? Я был знаком с ним в те-

чение четырнадцати лет, но знаете ли вы небо и лес,

сотя постоянно живете рядом с ними? Пастернак был

тонятием того же рода.

Да, еще. Просто не могу оторваться от обаяния этих

строк:

Но суть не во вкусе.

Не в блеске работы.

Стихи мои — гуси

Порой перелета.

На этом кончим.

ЧЕЛОВЕК С ДРЕВЕСНЫМ ИМЕНЕМ

Когда я встречал Чуковского, я вспоминал строки:

И вот, бессмертные на время,

Мы к лику сосен причтены

И от болезней, эпидемий

И смерти освобождены.

По-сосенному осенний, по-сосенному высоченный, он,

как и они, смежал ресницы с сумерками и пробуждался

со светом, дети затевали костры и хороводы вкруг него,

автобусные и пешие чужестранцы съезжались глянуть

на него, как на диковину среднерусского пейзажа, ну,

как на древо Толстого, скажем, когда он быстро, не су-

тулясь, в парусиновой своей кепке, струился по пере-

делкинской дороге, палка в его руке была естественным

продолжением руки, суком, что ли.

Он жил, как нам казалось, всегда — с ним расклани-

вались Л. Андреев, Врубель, Мережковский, — человек

с древесным именем и светлыми зрачками врубелевско-

го Пана.

Даже румяное радушие его, многими принимаемое

за светское равнодушие, было сродни солнечной добро-

те сосен, когда они верхами уже окунуты в голубое.

Он и стихи писал на каком-то лесном, дочеловечьем,

тарабарском еще бормотании. По-каковски это?

Робин-Бобин Барабек

Скушал сорок неловок...

Этот

мир, яркий, локальный по цвету, наив, блещущий

и завораживающий, как заправдашняя серьга в ухе лю-

доеда, чудовищно фантастический и конкретный мир.

Еще Сальватор Дали не объявлялся, еще Диего Ривера

не слал толпы на съедение, а он уже подмигивал нам:

И корову, и быка,

И кривого мясника.

Тяга к детям была его тягой к звену между предра-

циональной природой и между нашей, по-человечески

осмысленной, когда, дети природы, мы не отлучены еще

от древесных приветствий, смысла, бормотания птиц и

ежей — не утеряли связи еще с ними, тяги быть соснами

не забыли.

Его «Чукоккала» — легсная книга, где художники ду-

рили, шутили, пускали пузыри.

По его просьбе я написал в «Чукоккалу»:

Или вы — великие,

или ничегоголи...

Все Олимпы лиловы,

окромя Чукоккалы!

Не хочу Кока-колу,

а хочу в Чукоккблу!

Шум, стихия языка, наверное, самое глубинное, что

нам осталось. Он был его лесничим. Экология языка его

пугала.

Язык его был чист, гармоничен, язык истинно россий-

ского интеллигента. От российской интеллигентности бы-

ло в нем участие к ближнему, готовность к конкретной,

не болтливой помощи, отношение к литературе как к

постригу.

На себе я это ощутил. В пору моей еще допечатной

жизни стихи мои лежали в редакции «Москвы». Будучи

членом редколлегии, Чуковский написал добрую внут-

реннюю рецензию. Пастернак смеялся потом: видно,

«Корнюша» написал слишком обстоятельно, докопался

до сути и этим вспугнул издателя.

Ему — среди равнодушных подчас литераторов —

всегда было дело до вас, он то приводил к вам англо-

язычных гостей, то сообщал, где чю о вас написано.

Правда, похвала его была порой лукава и опасна, он раз-

девал зазевавшегося хвалимого перед слушателями.

А каков был слух у него!

Как-то он озорно «показал» мне М. Баура и И. Бер-

лина — оксфордских мэтров. Он забавно бубнил, как бы

набив рот кашей.

Через год в Оксфорде я услышал в соседней комна-

те знакомый голос. «Это Баура!»—сказал я удивленным

спутникам. Я узнал звуковой шарж Чуковского. А на сле-

дующий день я сман овал звуковое сходство И. Берлина.

Читал он все.

Вот записка, которую я получил от него из больницы.

Буквы на ней прерываются, дрожат, подскакивают.