Иверский свет
Шрифт:
Было нечего терять,
стало нечего найти.
Для кого играть в театр,
когда зритель не «на ты»?
Было зябко от надежд,
стало пусто напоследь.
Было нечего надеть,
стало незачем надеть.
Я б сожгла его, глупыш.
Не оцените кульбит.
Было страшно полюбить,
стало некого любить
Ты сожмешься в комок неузнанно.
Я тебе подоткну пальто.
Чтоб от Северного до Южного
всем твоим полюсам
Все летаем с тобой, летаем,
пристегнувшись одним ремнем.
Завтрак в Риге, а ужин в Таллине.
Там вздремнем.
Но на самой заброшенной трассе
снова примутся узнавать.
И на их вездесущее «здрасьте»
крикнешь: «Здравствуйте, так вашу мать...»
Но когда ты выходишь на сцену,
у меня замирает в ушах
от такого высотного крена,
аж земля из-под кресла ушла.
За кулисами будет нашествие.
Толкотня.
Равнодушно и сумасшедше
в сантиметре пройдешь от меня.
Я пойму, что погодка летная,
по едва приоткрытому рту,
что курсируют самолеты
на Одессу и Воркуту.
КУЗНЕЧИК
М. Чаклайсу
Сыграй, кузнечик, сыграни,
мой акустический кузнечик,
и в этих музыках вкуснейших
луга и август сохрани.
Сыграй лесную синеву,
органы лиелупских сосен
и счастье женщины несносной,
которым только и живу.
Как сладостно, обнявшись, спать!
А за окошком долго-долго
в колках древесных и восторгах
заводит музыку скрипач...
Сыграй, зеленый меломан.
Роман наш оркестрован грустью,
не музыкальная игрушка,
но тоже страшно поломать.
И нам, когда мы будем врозь,
дрожа углами ног кудесных,
приснится крохотный кузнечик,
как с самолета Крымский мост.
Сыграй, кузнечик, сыграни...
Ведь жизнь твоя еще короче,
чем жизни музыкантов прочих.
Хоть и невечные они.
ЛАТЫШСКИЙ ЭСКИЗ
Уходят парни от невест
Невесть зачем из отчих мест
три парня подались на Запад.
Их кто-то выдает. Их цапают.
41-й год. Привет!
«Суд идет!» Десять лет.
«Возлюбленный, когда ж вернешься
Четыре тыщи дней, как ноша,
четыре тысячи ночей
не побывала я ничьей,
соседским детям десять ле*,
прошла война, тебя все нет,
четыре тыщи солнц скатилось,
как ты там мучаешься, милый,
живой ли ты и невредимый?
Предела нету для любимой,
ополоумевши любя,
я, Рута, выдала тебя —
из тюрьм приходят иногда,
из заграницы — никогда... »
...Он
Свистит его костыль над пирсом.
О, вопли женщины седой:
«Любимый мой! Любимый мой!»
Что ты ищешь, поэт, в кочевье?
Как по свету ни колеси,
но итоги всегда плачевны,
даже если они хороши.
Все в ажуре — дела и личное.
И удача с тобой всегда.
Тебе в кухне готовит яичницу
золотая кинозвезда.
Но как выйдешь за коновязи,
все высвистывает опять,
что еще до тебя не назвали
и тебе уже не назвать.
ЛОДКА НА БЕРЕГУ
Над лодкой перевернутою, ночью,
над днищем алюминиевым туга,
гимнастка, изгибая позвоночник,
изображает ручку утюга!
В сиянье моря северно-янтарном
хохочет, в днище впаяна, дыша,
кусачка, полукровочка, кентаврка,
ах, полулодка и полудитя...
Полуморская-полугородская,
в ней полуполоумнейший расчет,
полутоскует — как полуласкает,
полуутопит — как полуспасет.
Сейчас она стремглав перевернется.
Полузвереныш, уплывет — вернется,
по пальцы утопая в бережок...
Ужо тебе, оживший утюжок!
СНЕГ В ОКТЯБРЕ
Падает по железу
с небом напополам
снежное сожаление
по лесу и по нам.
В красные можжевелины —
снежное сожаление,
ветви отяжелел к
светлого сожаления!
Это сейчас растает
в наших речах с тобой,
только потом настанет
твердой, как наст, тоской.
И, оседая, шевелится,
будто снега из детств,
свежее сожаление
милых твоих одежд.
Спи, мое день-рождение,
яблоко закусав.
Как мы теперь раздельно
будем в красных лесах?!
Ах, как звенит вслед лету
брошенный твой снежок,
будто велосипедный
круглый литой звонок!
Наш берег песчаный и плоский,
заканчивающийся сырой
печальной и темной полоской,
как будто платочек с каймой.
Направо холодное море,
налево песочечный быт.
Меж ними, намокши от горя,
темнея, дорожка бежит.
Мы больше сюда не приедем.
Давай по дорожке пройдем.
За нами — к добру по приметам —
следы отольют серебром.
Распрямились года, как вода.
От жемчужного сна озорного
не осталось в душе и следа.
Но осталась заноза.
Нож возьму, не ропща, не мудря.
Соперировать — экая малость!
Чисто вырезал — до нутра.