Из блокады
Шрифт:
– Во-во, только пинжака с галстухом не хватает. А так-то да, весь цивильный, - добавил Леший, и довольно заржал.
До утра накачивались вином, от них ещё разит дымом костра пополам с кислым перегаром, под глазами тени, а волосы взъерошены - те же огородные пугала по осени выглядят свежее. Не знаю, что чувствуют остальные, а про себя скажу: ощущение такое, будто всю ночь дрова колол, но, при этом, сил не убавилось, а, как бы, ещё больше стало. Что же они подмешивают-то в это пойло?
Посиделки с чужаками продолжались почти до рассвета. Когда мы с Настёной вернулись к костру, угли, припорошённые
Зуб ушёл искать Савелия. Дядя Дима ухмылялся в бороду: приглянулся, мол, Савка девицам. Большой, сильный, добрый, что ещё бабам надо? Детишки от него, это, здоровые получатся. А то люди здесь, прям беда, какие худосочные - ущипнуть девчонку не за что! Пусть Савка и не блещет умом, да разве это недостаток? Это, наоборот, хорошо, потому что девицы наши тоже институтов не кончали. Тут все, как дети малые. И поговорить-то с ними не о чем.
Савка отыскался, когда рассвело, и мы засобирались. Дядя Дима сдержал слово - вернул почти все вещи, лишь с ножами не захотел расставаться. Партизан поворчал-поворчал, но, от широты душевной, добавил к ножам ещё пару топоров и кисет с махоркой - добравшись до эшелона, мы всё это с лихвой компенсируем. А цель близка, кажется, протяни руку, и почувствуешь нагревшийся на солнце, шершавый от ржавчины металл вагонов. Тем более, дядя Дима в долгу не остался - отрядил нам в провожатые двух мальчишек.
– Ты, это, за друзьями приглядывай, - шепнул дядя Дима на прощание.
– Жалко мне их. Серые они внутри, что-то там неладно...
Я кивнул, и подумал: мы все такие, и у меня внутри не радуги сверкают, и не бабочки порхают - так уж получилось.
Путь из леса оказался несложным. Партизан и Леший, скорее, по привычке, рыскали глазами по сторонам, но ничего страшного, или, хотя бы, подозрительного нам не повстречалось, будто тварей вежливо попросили убраться с дороги. К железке нас доставили бережно, минуя буреломы, овраги и прочие болота. Чужаки, не попрощавшись, растворились в чащобе. Сашка, задумчиво проводив их взглядом, сказал:
– Шустрые ребята. Как бы с ними проблем не вышло.
– Пошли уж, - прервал его Леший.
* * *
Мы продрались сквозь бегущую по гребню увала, густо заросшую колючими кустами, полосу берёз, и увидели село. Половина строений выгорела, то, что пощадил огонь, убило время. Домишки почернели, краска со стен облезла, оголив трухлявое дерево, крыши просели. Сады превратились в яблонево-вишнёво-сливовые джунгли. На пепелищах буйствует одичавшая малина. Даже беглого взгляда хватило, что бы понять - здесь давно не живут. В смысле, не живут люди, а кое-кто в этих местах вполне уютно обосновался. Рядом с полуразрушенной церковкой торчит почти не повреждённая, и, почему-то, ярко-зелёная, колокольня, а на самой её верхушке,
– И где эшелон?
– поинтересовался Сашка, переведя дух.
– Не вижу.
– И не увидишь, - ответил Партизан.
– Нам на станцию нужно. В тот раз я свободно прошёл, а сейчас вон какая дура на колоколенке расселась! Что делать-то будем?
– Пойдём, - сказал Зуб.
– Авось, птичка не опасная. Даже если опасная, всё одно, проскочим. Нам бы до посёлка успеть, а под деревьями, наверное, не достанет.
– Да, - неуверенно сказал Партизан, - Пошли, парни! Авось, и проскочим.
Когда идёшь под горку, трава заплетает норовящие пуститься в бег ноги. Передвигаться таким манером нелегко, того и гляди, кувырнёшься, только и осторожничать времени нет, побыстрее бы укрыться. Половину склона мы одолели, уже поверили, что всё закончится хорошо, тут птичка и вспорхнула с насеста; может, заинтересовалась нами, а может, не замышляя ничего плохого, решила размять крылышки. У профессора сдали нервы - бросив рюкзак и автомат, он смешно зарысил к кажущимся обманчиво близкими домам.
– Куда!
– заорал Партизан.
– Стой, идиот!
– Ох, дурак! За ним, парни!
– Леший ринулся к недалёкой околице, мы понеслись следом. Сады рядом, скорее всего, мы бы успели. Но профессор... надолго его не хватило. Хрипло заглатывая воздух, он споткнулся раз, другой и третий. Мы с Савелием подцепили Архипа под руки. Надо спешить, да не сильно разбежишься, профессор еле переставляет ноги, они волочатся по земле, трава цепляется за ботинки. А птица, суматошно молотя крыльями, карабкается в зенит. Подымается она неуверенно, рывками, но вдруг, уцепившись за восходящий поток, взмывает, и с высоты срывается в пике.
– Ложись!
– сквозь сиплое дыхание орёт Партизан. Рюкзак полетел наземь, рядом с ним плюхнулся на спину сам лесник; лишь ствол нацеленного в небо ружья виднеется над травой. Отпустил я профессора, тот мешком осел на землю: дыхание хриплое, ноги к животу подтянуты, руки голову прикрыли - да разве за ладошками схоронишься? Ладно, другие - как хотят, а я не намерен изображать завтрак вороны-переростка! Я опрокинулся на спину: плечи на рюкзаке, грудь ходуном, воздух застревает в зубах, а руки трясутся - прицелиться не получается!
Жуткое создание... лоснящиеся смоляным отблеском крылья, маленькая головка на тонкой и длинной шее. Мощные когтистые лапы вытянуты вперёд, а огромный клюв раскрыт. Чёрное оперение присутствует на хвосте и на крыльях, а туловище почти голое. Тварь близко, растопырилась, а перья от напора воздуха затрепетали. Эта махина будто на меня рушится. Сейчас вонзятся когти, клюв размозжит голову!
Выстрелило ружьё, и, вслед за ним, как по команде, затрещали автоматы. Я надавил на спуск. Ох, ёлки зелёные, приклад, словно молот, вбил плечо в рюкзак! Птичка вильнула: может, её ошарашили неожиданно громкие звуки, а, может, несколько пуль нашли цель! Не нравится? Получи ещё! Глупая тварь, до неё пока не дошло, что она больше не охотник, она - дичь! Лапы вытянулись, птица, картаво вскрикнув, нырнула к земле. Суматошно захлопали крылья, взбаламученный воздух колыхнул траву, и накатила волна зловония.