Из блокады
Шрифт:
– Руки за спину, Первов, и не вздумай дурить!
– громко сказал Мухомор, а когда он сковывал мне запястья, прошептал: - Ты, Олежка, на меня не обижайся. Так-то ты нормальный, просто жизнь злая, - и, громче: - Выходи, чего мешкаешь?
– И совсем громко: - Иди, иди, не задерживайся!
Я поковылял; ноги ватные, раздолбанные сапоги шаркают по полу, а низ живота скрутил болезненный спазм. У тех, кого выводил из камеры я, была надежда. Только сейчас до меня дошло, как это для них было важно - надеяться! Вдруг, отменят приговор, вынут из петли и отправят в лес? Эта надежда жила до конца и умирала в агонии
Спрятаться бы, зарыться в землю, как делают личинки жуков, переждать. Смотреть на пасюковские рожи противно; я уставился в пол, на кляксы раздавленных мокриц и ошмётки грязи.
– Пошёл!
– толкнули меня в спину. Чтобы не упасть, я сделал несколько быстрых шагов к лестнице. Ноги всё же заплелись, и я больно ударился коленями о ступени.
– Не дури. Шевели мослами, - прогундосили над ухом, и грубая рука, ухватив меня за воротник, рывком поставила на ноги, - не то хуже будет!
Куда уж хуже...
Побрел я к выходу. Лестница. Комната. Стол, на нём - объедки. Крыльцо. Ветер. Серое небо. Вокруг Степана - четверо с автоматами.
Оказался я рядом с кумом, опустил голову, дышать тяжело, влажный воздух с трудом пролезает сквозь стиснутые зубы. Попытался я унять дрожь и тошноту. Не очень-то получилось.
– Ну что, готовы?
– спросил Слега.
– Сами пойдёте, или тащить придётся?
– Дорогу знаем, - ответил Степан.
– Я по ней мильон таких гадёнышей, как ты, провёл.
Мы кое-как, спешить-то некуда, поплелись по лужам, по грязи.
– Двигайся, падлы!
– загундосили сзади.
– Люди ждут!
Услышав окрик, я невольно прибавил шаг, а Степан, наоборот, остановился. Уткнувшись в его спину, затормозил и я.
– Что за сявка лает?
– ехидно протянул Степан. Ему бы о скорой смерти побеспокоиться, а он барачников дразнит, и, кажется, получает от этого удовольствие. Мне бы так уметь! А кум продолжил: - Пасть захлопни, гнусь, и без разрешения не тявкай!
– Как ты меня назвал, сука?
– взвился Гундосый. Короткий замах, и приклад автомата впечатался Белову в плечо. Степан под гогот полиционеров опрокинулся в грязную жижу. Поднялся он медленно и неулюже; руки-то скованы. С волос на лицо жидкими разводами стекала серая вода, с мокрой одежды капало.
– Молись, гадёныш, - прошипел Белов, надвигаясь на Гундосого.
– Я запомню, расквитаемся!
И так это уверенно было сказано, что я поверил - с того света вернётся и припомнит! Барачник попятился, и я, несмотря на то, что в голове не осталось места ни для чего, кроме собственного страха, догадался - они тоже боятся, даже сейчас боятся. Кума скоро не будет, а ужас, который он нагонял на этих людей, останется. За двадцать лет их мозги пропитались этим ужасом. Понял я это, и сразу полегчало: пусть они трясутся, а мне-то теперь какой смысл?
Но таким, как Гундосый, нет большего позора, чем потерять лицо перед корешами. Накрутил он себя, и попёр на Степана. Когда раздалась визгливая брань, стало понятно - сейчас опять ударит. Не дело - бить человека, который не может ответить. Смотреть на это никакого терпения не хватит, у меня и не хватило - много претензий к Гундосому накопилось, а тут случай подвернулся, наверное, последний случай в жизни, хоть немного поквитаться с этим подонком.
Потом мы барахтались в грязи, а полиционеры охаживали нас по рёбрам. Едва я поднял голову из лужи, чтобы глотнуть воздух, в скулу прилетел сочный удар, обернувшийся вспышкой в глазах и взрывом боли в висках. На том второе за день избиение закончилось.
– Хватит с них, братцы, - прекратил это дело Слега.
– А ну, как покалечим, придётся тащить, а они грязные.
Нас попытались привести в нормальное состояние, с шутками и прибаутками кое-как обтёрли грязь и кровь с физиономий, и всё равно мы предстали перед народом в совершенно непотребном виде. Люди такое не одобрили, послышались обидные комментарии в адрес конвоиров, но стоило Слеге рявкнуть, смельчаки заткнулись.
Когда вели через толпу, люди расступились, вокруг - лишь виноватая тишина. Ну, что вы, граждане? Навалитесь всем миром! Вы же полиционеров, если захотите, порвёте! Куда там! Клыков со своими ребятами - смог бы. Но дяди Васи здесь нет, а чтобы сосчитать дружинников, которые всё же пришли посмотреть на казнь, хватит пальцев на руках. Барачники встали между нами и толпой - эти, в отличии от дружинников, вооружены.
Судьба водит меня кругами. Вот и очередной замкнулся: снова я на площади, и снова стою под виселицей. Роль у меня другая, а декорации те же - две петли раскачиваются на ветру. И вторая красноречиво рассказывает о том, что меня ждёт. Ту роль я сыграл неудачно, а эту и вовсе играть не хочется. Только никуда не денешься, жизнь - не поселковая самодеятельность, со сцены, пока не упадёт занавес, не свалишь.
А петля мозолит глаза; взгляд не оторвать. Верёвка, толстая и грубая, разбухла от влаги. Волокна торчат, как щетина, и с них капельки воды в большую лужу, которая образовалась как раз под виселицей, срываются. Почему-то невыносимо ноет шея, колени ходят ходуном, и кишки опять в узел завязались. Ох, в туалет бы...
Я наткнулся взглядом на друзей, надеялся, что хотя бы их здесь не будет; нет пришли! Согнали их в тесную кучку, а рядом вооружённые барачники. Ольга бледнее смерти: губы в ниточку, а глаза пылают. Странный такой взгляд; яростный и, одновременно, беспомощный. Увидев, что я глянул на неё, Ольга что-то сказала. Издали я не расслышал, но по движению губ понял - это обещание. Отныне Пасюку придётся жить, оглядываясь. Я через силу улыбнулся, и опустил глаза; сестрёнка не должна увидеть, что мне страшно.
Пасюков, торжественный и серьёзный, ждёт рядом с виселицей, Сашка стоит в цепи полиционеров, хмурый Асланян мнётся с ноги на ногу. Когда новый хозяин разглядел, в каком виде нас доставили, ещё больше помрачнел.
– Вас били, что ли?
– спросил он.
– Так они, это, сбежать хотели!
– объяснил Слега.
– Что ты, Артурчик, - перебил барачника Степан.
– Никто нас и пальцем не тронул. Это мы твоих бармалейчиков немного потрепали. Щенки!
– Значит, у вас нет претензий?
– Асланян пуще прежнего нахмурился.