Из блокады

Волков Константин Борисович

Куртка - ерунда, поистрепалась она за эти дни, а ботинки, что на память от Антохи достались, жаль! Скривившись от омерзения натянул я стоптанные и вонючие гундосовы сапоги - дешёвую поделку барачных умельцев: мало того, что неудобные и мокрые, ещё и на ноге болтаются.

По крыше барабанит дождь, слышны приглушённые раскаты грома: похоже, ненастье разошлось не на шутку. Но барачники не стали ждать, когда утихнет ливень, без церемоний выволокли меня из дома. Пока брели, я гадал, что заставило Асланяна так резко поменять ко мне отношение. Мокрого и растерянного, меня доставили в участок, тут я всё понял. Вот он,

сюрприз: притулился в уголке, на табурете, и зовётся этот сюрприз Сашкой Зубом. Так уж в последнее время повелось - жизнь выворачивается наизнанку, лишь бы не дать мне заскучать

По всему выходит, что я - самый болванистый болван в Посёлке, а, может, на всём белом свете, и есть. Понадеялся на товарищей, да вот беда: один из них без мозгов, другой, наоборот, шибко умный, а третий и вовсе не в счёт. Что с ними приключилось, неизвестно, а Сашка - вот он: истомленный, мокрый, грязный и громко хлебающий горячий чай. Когда меня впихнули в комнату, он ехидно подмигнул, мол, вон оно как обернулось, я предлагал договориться по-хорошему, ты не захотел, значит, и обижаться тебе не на что. Советовал же Партизан пристрелить Зуба: умные люди плохого не насоветуют, умных надо слушаться.

За одним с Сашкой столом расположились Асланян с Пасюковым, а больше никого, если не считать доставивших меня полиционеров, в комнате не было. Разговор получился короткий - не языками почесать собрались, всё уже решено, надо лишь соблюсти формальности. Оно и лучше, потому как я чувствовал странную неловкость под укоризненным взглядом Асланяна. Смотреть на брезгливо перекривившуюся физиономию Пасюка тоже не хотелось.

Я сидел, разглядывая столешницу, руку обжигала кружка с горячим отваром, а в зубах дымилась сигарета - набитая местным горлодёром самокрутка. С одежды и волос капало, под стулом образовалась небольшая лужица. Асланян почти добродушно пожурил: зачем, мол, так людей подводишь? Мы к тебе со всей душой, подумывали даже наградить, а ты, оказывается, врун! Ай-яй-яй, нехорошо-то как! Спасибо, знающие люди объяснили, что волколаки только в темноте нападают. Значит, не было никаких волколаков?

– Может, и не было, - легко согласился я.
– Может, это другие твари. Я тебе не профессор, каждого зверя по имени знать.

– Ладно!
– Асланян горестно покачал головой.
– Волколаки, не волколаки, всё едино. Хуже, что моего человека обидел! Александр помощь ждал, а ты... эх ты!

– Артур, сам посуди, - заговорил я покаянно, - я даже предположить не мог, что этот душегуб - твой! Одного он ранил, а второго и вовсе убил, вдобавок ещё и броневик сломал. А это ж имущество Посёлка! За такие дела надо бы вздёрнуть бандита на самой высокой берёзе! А мы его судить хотели, чтобы, значит, по закону.

– Ну, хорошо, - ехидно сказал Пасюков, - сюда бы его привёл! Мы бы разобрались, кто чего заслуживает. А ты тайком норовишь.

– Да ну!
– изумился я.
– Неужели тайком? Первым делом к вам и пришёл. А остальные решили в лесу переждать, потому что испугались. Увидели, что сделал с Сычом этот ваш комитет спасения, и меня вперёд отправили. Чтобы, значит, разузнал, что и как, и можно ли домой возвращаться.

– А что там с этим... Сычом?
– поинтересовался Асланян.
– Его Терентьев осудил, причём тут мы?

– Ещё скажи, что это Терентьев ему глотку перерезал, и кровью

на стене расписался, мол, это сделал ревкаэсп.

– Ничего такого не знаю, - толстые пальцы Асланяна сжались в кулаки, - Твои головорезы самовольничают, а Пасюков?

– Не головорезы, Артур, и не мои. Теперь это наши люди, - не стал отказываться Пасюк.
– Может, они, а может, и не они. Может, и вправду, Терентьев? Разобраться бы надо... посылал я ребятишек Хозяина искать, тут скрывать нечего. Но в лесу они не очень ориентируются, быстро вернулись. А если Сыча повстречали, могли в запале перестараться, дело понятное. Расспрошу я их.

– Да уж, расспроси, - сказал Асланян, опустив голову, - много себе позволяют! Я начинаю сомневаться, можно ли таким доверять охрану Посёлка?

– Может, и нельзя, - усмехнулся Пасюков, - но других у меня, понимаешь ли, нету. Зато теперь они при деле. Пусть лучше порядок наводят, чем беспорядки устраивают. Верно?

– Ладно. Мы это потом обсудим, без посторонних. А Олега в подвал, дадим ему время подумать.

* * *

В камере ничего не изменилось; здесь мрачно, сыро и зябко. Но теперь я не один; на шконке, что возле окна, кто-то спит, замотавшись в одеяло. Когда дверь, закрываясь, громыхнула, человек, подхватился и уставился на меня. Он-то привыкшими к полутьме глазами сразу разглядел, кто перед ним.

– Олег?
– услышал я голос Степана.
– Ну и славно, что живой. Тебя за мной прислали?

– Здравствуй, Степан, - я присел на свободную кровать, тотчас навалилась разбавленная усталостью тоска.
– Не за тобой я. Я сам по себе.

– Понятно, - Степан лёг, и снова замотался в одеяло.

Я безразлично разглядывал стену. Рассвет выкрасил оконце под потолком в тускло-серый цвет, на светлеющем фоне прорисовалась решётка. Порыв ветра швырнул в стекло пригоршню дождевых капель, дохнуло сквозняком. Я стянул мокрую одежду и, укрывшись одеялом, лёг на свободную кровать.

Сначала в камеру ввалились полиционеры: двое встали по углам, ещё один - рядом с дверью, и лишь потом зашёл Пасюков. Клацнули затворы автоматов, ёкнуло в груди, показалось - сейчас превратят нас в дырявые мешки с фаршем. Степан сел и ухмыльнулся:

– Ну, ты, который справа, запамятовал, как тебя кличут.

– А тебе что за дело?
– барачник опустил автомат, и стал поправлять сползшую на запястье красную повязку.
– Ну, Бульдогом называют, потому что фамилия Булькин.

– Это тебя не по фамилии, это тебя по морде назвали. Короче, шавка, ты поаккуратнее с оружием. На дружков не направляй - оно пальнуть может.

– Рычишь? Ну, рычи, пока живой, - разрешил Пасюков.
– Недолго тебе осталось.

– Я-то готов, - Белов, неспешно натянул сапоги.
– Пошли, что ли?

– Торопишься?
– ухмылка Пасюкова сделалась ещё шире.
– А ты не торопись, ещё чуток обожди. Поживи немного, я разрешаю. Не меня благодари, а погоду. На улице ливень, а мне интересно, чтобы все посмотрели, как вас вздёрнут. Новая власть о людях заботится, негоже их выгонять под дождь. Мы ведь не торопимся, правда? И щенку твоему, Олежке, дадим время подумать. А как дождичек стихнет, глядишь, обоих и оприходуем. Представляю, как вы рядышком висите, ножками дрыгаете. Ох, и красотища!