Из пережитого. Том 1
Шрифт:
Таков был новый мир, в котором я очутился. Две-три прогулки по Москве, одна из них предпринятая для меня специально, дополнили впечатление.
На другой день приезда, как обещано, я был введен в алтарь. Несметное множество народа около монастыря, в монастыре, в самом соборе; многочисленность духовенства; величественная строгость самого собора; архиерейское служение, на этот раз даже с хиротонией, подавили меня. Служивший архиерей был невзрачен; помню, это был Дионисий, бывший Вятский или Пермский, сосланный в Москву на покой, как говорил мне тогда брат, за приносы и содержание лавочки при архиерейском дворе. В лавочке покупался чай и сахар; тем и другим кланялся архиерею проситель, а архиерей, приняв подарок, спускал его обратно в лавку для дальнейшего обращения. Низкого роста, толстоватый, Дионисий и голосом обладал не симпатичным, хотя звонким. Протодьякон и иподьяконы обращались с ним чуть не как с мебелью, небрежно, хотя и с наружными знаками почтения. Тем не менее хиротония со своим неоднократным «аксиос», с «повели» и «повелите», с хождением вокруг престола и торжественным пением, которым оно сопровождалось и которое исполняемо было мужественными голосами служащего духовенства; наконец, растроганное лицо
Вечер проведен был в обзоре гулянья, куда, разумеется, брат не пошел и куда отправились только мы с сестрой. Запруженное народом поле, «колокола», то есть палатки для винной продажи, имевшие форму колокола, балаганы, качели: все это была невидаль для меня, как и разносчики даже. Изо всего виденного один «Петрушка» мне был знаком; за грош я его смотрел раз в Коломне, где для него на Масленице поставлена была палатка, и я долго недоумевал, тщетно усиливаясь решить: каким способом ухитряется комедиант испускать неестественное верезжанье и ржанию подобный смех? Но тут Петрушка оказывался в числе последних, наименее видных увеселений. Тут на подмостки выходили пред глазеющую публику невиданные мною паяцы с своими грубыми шутками, кувырканиями и затейливыми фокусами вроде вытаскивания бесконечной пакли изо рта.
Другой день, 29 числа, считался в монастыре тоже праздником, и брат говорил за литургией проповедь. Я обязан был ее выслушать и после пересказать ее содержание. Эта обязанность возлагаема была на меня каждый раз, когда брату думалось проповедовать, а это случалось почти каждый праздник.
Прошло затем несколько дней пустых. Мы ограничивались прогулками по полю, по монастырю; раз дойдено было до Смоленского рынка. Москвы я еще не видал. Устремляя глаза чрез поле, тщетно я искал Кремля. Виднелись какие-то зеленоватые церкви, и я спрашивал: «Не это ли Кремль?» — «Нет, — отвечали мне, — Кремль далеко еще. Это Зубово». Наконец в один из свободных от служения дней брат пред вечером повел меня. Мы прошли Пречистенку, миновали Алексеевский монастырь со старым Пожарным депо, стоявшие на месте, где теперь храм Христа Спасителя, и с Волхонки поворотили на Каменный мост; брат хотел показать мне Кремль с лучшей стороны. Кремль тогда смотрел красивее; теперешнего Большого дворца, подавляющего все остальное, не было еще; соборы не казались придачей ко дворцу, стоящими на его дворе. С набережной видны были терема и Спас на Бору; крошечная церковь Уара, стоявшая на пригорке пред Боровицкими воротами, придавала свою прелесть виду. Мы любовались с набережной; поворотили на Москворецкий мост, вошли в Кремль, во время вечерен поклонились святыням соборов, обошли Царь-пушку с Царем-колоколом, только что поднятым пред тем, и чрез Красную площадь Иверскими воротами прошли в Александровский сад, мимоходом полюбовавшись фонтаном, который бил в это время зонтом. То была целая лекция. Все, что помнил, все, что знал брат относящегося до Кремля, его святынь, до памятника Минину, до водопровода, до Александровского сада, до Воспитательного дома, на который издали мне указано, равно как и на дом, бывший Безбородко (потом Прохорова) на Вшивой горке, — все это выложено было частью тут же при обзоре, частью дорогой при возвращении на Девичье поле. Рассказано было, как в одну ночь Безбородко, ожидая государя, развел сад на пригорке, спускающемся от его дома к Москве-реке; по поводу Александровского сада передано о Неглинной, о рвах, отделявших Красную площадь от Кремля, и о нечистотах, которыми завалена была в те времена его окружность, о разорении Двенадцатого Года, следы которого еще оставались в 1818 году, когда брата ввезли в Москву. По поводу того же сада передано, почему единственное дерево во всех общественных садах — липа. Старейший из бульваров, Тверской, был засажен первоначально березами. Увидав насаждение, император (Александр I) спросил: «Что вам вздумалось — береза? Лучше бы липы». Березы были вынуты, липы посажены, и с тех пор везде липы и нигде березы. Воспитательный дом напоминал о Демидове и его причудах, кремлевский плац-парад — о соборе Николы Гостунского, снесенном в одну ночь.
Об этом снесении я слышал потом дополнительный рассказ от тестя. Как раз накануне вечером, за несколько часов до сломки, он со своею женой отправился куда-то в гости. Путь лежал из Заяузья чрез Кремль. Был ли праздник какой, или так засиделись, только возвращались они тем же путем уже на заре. Проходят Кремль. «Что это такое, точно что-то не так?» — обращаются друг к другу супруги с вопросом. — «Да и мне кажется, что какая-то будто перемена». Осматриваются внимательнее. «Ай, да где же собор Николы Голстунского? Его нет, место чисто; даже незаметно, где он стоял». Сверхъестественные, должно быть, усилия употреблены были, чтобы в одну ночь таким образом снять церковь, пусть она и небольшая была, вероятно. Но помнили историю с Боголюбскою иконой, породившую бунт во время моровой язвы, и потому решили выкрасть собор незаметно. Августин, проживавший в теперешнем Николаевском дворце (принадлежавшем Чудову монастырю, и в нем жили тогда архиереи) не спал ночь, не отходил от окна, пред которым происходило разрушение, крестился и молил вслух Бога, чтобы не испытать ему участи замученного Амвросия. Но прошло совершенно благополучно; не последовало никаких протестов, и только не один, вероятно, Алексей Иванович с Надеждой Алексеевной, а многие диву давались: «Как это? Вчера был собор, видели его, молились в нем, а сегодня и следа нет, где он стоял; исчез, словно на небеса поднялся».
ГЛАВА XXVI
ПОДГОТОВКА
Москвы я видел мало во всяком случае. Был я в Донском монастыре, и, между прочим, по случаю крестного хода 19 августа; осматривал памятники тамошние и в том числе известный памятник солдату с кивером наверху; узнал, что по богатству монастырских кладбищ это есть первое (то есть было первым тогда): в Новодевичьем поминовенных вечных вкладов 150 000 рублей (ассигнациями); в Донском — более. Отправились мы на иллюминацию 30 августа к Александровскому саду; за теснотой не пробрались, и брат даже потерял шляпу, но зато путешествием туда и обратно воспользовался брат, чтобы передать мне какие и насколько имел астрономические
Познакомился я с московскими банями. Коломна считала стыдом посещать общественные бани; разве отставные солдаты и другие подонки населения пользовались «торговыми» банями; сколько-нибудь дорожащий собою обыватель мылся в домашней и притом семейством. Удивительная вещь! В то же время Москва не только обиловала общими банями и домашних почти не имела, но «народные» бани принимали мужчин и женщин одновременно, несмотря на указ, давно против того изданный; так мне передавали. Я видел гравюру, на которой изображено это одновременное мытье обоих полов в одном помещении. Сперва мылись, говорят, совершенно вместе; затем обычай отвел мужскому полу преимущественно одну, женскому — другую сторону той же мыльни, так что полы не смешивались, хотя и подходили за водой к тому же крану; затем назначены различные часы дня, одни мужскому, другие женскому полу, и встречались мужчины с женщинами только при окончании одного и начале другого периода.
Баня, хотя не мудрящая, показалась мне негой сравнительно с домашнею коломенскою, которая, во-первых, топилась по-черному и, во-вторых, не имела передбанника: хотя бы при лютейшем морозе, раздеваться и одеваться приходилось в холодных сенях, которых стены притом были не безукоризненной плотности: кое-где просвечивало, в дверях сквозило, на полу лед. И однако, слава Богу, не простуживались, как не простуживались от отсутствия галош и зонтов, как редко простуживаются доселе рядские торговцы, хотя торгуют круглый год на воздухе и в зимние дни распивают чай в лавке. Будущему историку быта в России нельзя будет не обратить внимания на это оригинальное отношение русского человека к теплу. Давно ли у нас пошли теплые торговые помещения? Теплые же церкви считаются доселе роскошью, несущественным придатком (приделом) к церкви, которая предполагается холодною; чтобы главный престол был в теплой церкви, придел в холодной, этого и не слыхано; церкви, прямо строящиеся теплыми, представляют исключение, и притом обязанное происхождением самому позднейшему времени, периоду прошлого царствования. Не говорю о сенях, которые в простом быту доселе холодные, а встарь холодные были и в хоромах, и во дворцах. Как жили? Как выстаивали церковную службу и притом длинную (тогда не вертели обеден и всенощных)? Как оставались целы, выходя раздетыми из жарко натопленной избы? А главное: почему такая недогадка при тогдашней дешевизне топлива? Не находится ли это в связи с медленным развитием самого искусства класть печи? Действительно, даже печная труба для большинства селений есть новое изобретение, а слово «голанка» показывает, что комнатные печи заимствованы от Голландии. И они пошли недавно. На моей памяти, когда перекладывали печь в церкви у Никиты Мученика в Коломне, отец передавал со слов старосты, что печь будет особенная, с «оборотами» дыма, другими словами — голландская; стало быть, до того Коломна знала исключительно русские с прямым огнем, вроде камина; и это с небольшим сорок лет назад! Но отсюда новый вопрос: отчего же так неподвижен был ум в изобретении и усвоении удобств, повелительно указываемых климатом? Шубы, шапки, рукавицы догадался русский человек придумать, печей — нет!
Побывали мы в Нескучном и на Воробьевых горах. Нескучное дало мне случай узнать об Алексее Орлове, его охотах, об его дочери и об архимандрите Фотии. А Воробьевы горы напомнили брату, между прочим, историю колокола у Николы в Хлынове. Священник любил звук больших колоколов до страсти и потому недоволен был своим приходским. Неотступными просьбами уговорил прихожан слить колокол приличного веса. Слит. Слушает батюшка и не нравится ему; не о том он мечтал. «Григорьевич или Сергеевич, — говорит он пономарю, — постарайся-ка ударить изо всей мочи». — «Разобьется, пожалуй, батюшка». — «Ничего; ты постарайся что ни есть у тебя силы». Григорьевич или Сергеевич постарался и разбил колокол. Священник по прихожанам. Нужно отливать новый колокол, но что уже скупиться — лить так лить побольше. Отлит побольше. Забыл я, но, кажется, операция повторена была и еще; колокол снова разбит усердным Сергеевичем и снова отлит еще более тяжеловесный, пока вполне угодил батюшке, и тот любовался им по-своему. Распорядится ударить к заутрене пораньше, а сам отправится в ночь на Воробьевы и тает от восторга, слушая голос своего детища, то так прилаживая ухо по направлению своей церкви, то прикладывая ухо к земле.
Совершил я и еще путешествие по Москве, и притом единолично, от Девичьего монастыря в Рогожскую и назад, верст двадцать, должно быть, или того более, потому что я не довольствовался письменным маршрутом, которым снабдил меня брат, а заворачивал в переулки направо и налево, чтобы посмотреть дом ли замечательный, или храм. Маршрут мне указывал пройти по Москворецкой набережной до Яузского моста. А я, дойдя до Москворецкого моста, счел нужным завернуть и обойти Василия Блаженного кругом; мимо Воспитательного дома также не прошел равнодушно, также обошел кругом и силился представить, насколько изящнее смотрело бы здание, когда бы квадрат со внутренним двором примыкал не с одной стороны, а с обеих к увенчанному голубцом главному корпусу. Мне кололо глаз отсутствие симметрии, и когда я сообщил свое замечание брату, он сказал, что первоначальный план таков, по слухам, и был, какого бы я желал. Перейдя Яузский мост, я не упустил завернуть, чтоб осмотреть Шепелевский дом, намеченный мною еще с набережной. Отчет мой о путешествии послужил брату случаем, чтобы рассказать о знаменитом Рогожском пожаре, когда невозможно было ходить по раскаленной мостовой, когда бумаги из горевших домов летали за несколько верст от Москвы; когда не уцелела церковь Сергия в Рогожской и спасена была лишь церковь Алексия митрополита вместе с Алексеевскими домами.
Но для чего такое длинное путешествие? Для того чтоб отнесть письмо. Почта в Коломну ходила всего два раза в неделю, и при экстренной надобности посылались письма с ямщиками за недорогую плату: «подателю пятиалтынный». Это был лишний и, вероятно, не маловажный ежедневный доход ямской артели. Дело подходило к сентябрю, и родителю писали: 1) чтоб он заявил в училище о невозможности мне, по болезни, явиться после каникул в училище к законному сроку и 2) чтобы прислали мне теплой одежи на дорогу. А меня-де сажают за риторику.