Из пережитого

Новиков Михаил Петрович

Еще летом 1899 г. Цингер стал тяготиться нашей совместной работой и занимался больше увеличением своей ивовой плантации, от участия в работе которой я отказался по недостатку времени. Ручная перекопка земли стоила слишком дорого, и он добыл где-то специальный плуг, которым можно было поднимать землю на глубину 10 вершков. Впрягал он в него четыре пары лошадей, сажал на переднюю верхового, а сам направлял плуг и орал на лошадей что есть мочи, и таким образом разработал под пасеку еще десятину и весной 1900 г. засадил ее разными сортами ивы. На этой работе он и надорвался окончательно. А тут новое горе: жена с детьми ушла от него и стала жить в Москве у родных. На зиму, с общего согласия, и он ушел в Москву на отхожий заработок и поступил в бутафорную Художественного

театра, куда взял его В. И. Немирович-Данченко, бывший там распорядителем. Но через два месяца он вернулся, так как эта работа оказалась ему не по плечу.

К тому же и в моей семье произошли изменения: брат Иван отделился, Павлу надо было идти в солдаты, мать слегла больной и безнадежно. Дома некому стало работать, и отец стал звать нас домой, и, видя, что с Цингером мы долго не проживем, по его несерьезному желанию жить простым земледельцем, мы и решили вернуться в Боровково, хотя я там успел поставить собственными руками ригу, сарай, разработал десятин восемь земли. Правда, Иван Васильевич Цингер не хотел, чтобы наша ячейка распалась и делал попытки принять в нее новых членов, и уже один из них, Сергей Удалов, мелеховский крестьянин, перебрался к нам на жительство, но, проживя месяца два, ушел, поладивши вновь со своим отцом. Другой раб Божий, Тимофей Журавлев, с которым Цингер был связан давно по плетельному делу, недолюбливал крестьянской работы и, долго проживши около нас, так и не решился к нам переехать. Других порядочных мужиков мы не находили и так и оста-

156

вили всякие надежды на увеличение нашей коммуны. Да и Цингер понял воочию, что ни он сам, ни тем более его жена, пока у них есть барский двор, к крестьянской работе будут не способны, а отказаться добровольно от этой привилегии они не могли. Человек-животное здесь одерживал верх над человеком духовным. Он только тут увидал, как трудна и грязна крестьянская работа и как мало она дает материальных возможностей, и перестал ее идеализировать, да и Толстой ему говорил, что насильно на небо не влезешь и Царства Божия не заслужишь. Когда я от него ушел (весной 1900 г.), этим же летом я опять был у Льва Николаевича. В это время духоборы сидели в палатках около Батума и ждали, с одной стороны, помощи на переезд в Америку, а с другой -- оформления своего выезда из России и разрешения на выезд в другие государства, а также и контрактации на пароходы. Для этого нужны были образованные люди, знавшие английский язык, и Лев Николаевич поручил мне просить от его имени И. В. Цингера, не согласится ли он за свой счет провожать духоборов в Америку и там помогать им в переговорах с канадским правительством. Цингеру очень хотелось отправиться в эту поездку, но он не мог достать для этого денег и с сожалением отказал Льву Николаевичу. После этого он вскоре заболел сахарной болезнью, долго лечился, но все же умер в Москве, в Екатерининской больнице. Умирая, он больше всего жалел о том, что мало ходил босиком по земле, в особенности после дождя, когда земля теплая. Лев Николаевич собирал большие пожертвования на духоборов и отдал им 12 тысяч рублей, полученные им с издателя "Нивы" за проданный ему роман "Воскресение", ради чего он сделал исключение своему приказу не получать гонорара за свои писания.

ГЛАВА 36. С ВОЛКАМИ ЖИТЬ -- ПО-ВОЛЧЬИ ВЫТЬ

По моем возвращении от Цингера молва закрепила за мной звание отступника и безбожника и направила на меня все стрелы и общественного и начальнического притеснения. У меня была некрещеная дочь, что внушало особый страх у верующих женщин. На нее смотрели с сожалением, как на погибшую, и даже моя мать, уже лежавшая больной в постели, не могла, как говорила она, равно относиться к моим детям: "Эти вот дети, как дети, -- а эта (некрещеная), как чурка какая". А отец, когда напивался пьян, ругал меня за это скверными словами и грозил избить. Но сам он, как начитанный и грамотный,

157

мало верил Православию и инстинктивно не любил попов, а потому трезвый никогда не делал мне в этом никаких упреков. Пьяный же он подчинялся общему мнению и делал нам всякие неприятности. В первую же Пасху я заявил священнику, чтобы он в праздники не ходил в наш дом для молебнов, водосвятий Христа, но он на

это возражал, что ходит не ко мне, а к моим старикам, которые настоящие православные. После же смерти матери отец стал и сам прятаться от попов. Когда они обходили нашу слободу, он нарочно уходил в ригу или улезал на печку. Священник с дьячком входили к нам в дом, мы с женой уходили в другую комнату. Они пели, что полагалось в этот праздник, и уходили. Я раз навсегда отказался им платить и участвовать в их службе. Без отца им все же было конфузно служить одним в нашем доме, и были случаи, когда священник, идя по деревне, искал моего отца, и когда находил, то давал ему на полбутылки, лишь бы он шел с ними в наш дом. Ему неудобно было обходить мимо, так как и другие, на меня глядя, перестали бы их принимать, не видя в этом никакого наказания для меня. Дальше мы в своем доме не имели уже ни масла, ни лампады. Они приходили и говорили, что надо накрыть стол и зажечь огонька. Я отказался, говоря, что не имею ни масла, ни лампады, тогда дьячок зажигал свою свечку, приклеивал ее к стенке, и они все же служили и уходили. И этак продолжалось два года и больше. Как-то перед Рождеством я был по какому-то делу у священника, и он мне сказал: "Как же, Михаил, а на праздник-то я все же к вам приду". Я сказал, что из избы никого не выгоняю, но что, как и всегда, платить им не буду. Он обидчиво сказал: "И как тебе не стыдно, Михаил, точно ты не знаешь, что мы ходим не ради платы, а исполняя свой пастырский долг".

– - Вот, -- говорю, -- если бы вы это в каждом доме говорили и не требовали платы, а то мне-то вы так говорите, а другие идут ко мне жаловаться на вас, что вы дорого берете, особенно за свадьбы.

Его жена (попадья) была в соседней комнате и слышала наш разговор. Как женщина, она не выдержала упрека, подошла ко мне и гневно заговорила, торопясь:

– - Дорого берете, дорого берете!.. Это десять-то лет учившись... пять тысяч проучили... а тут собирай с вас по пятачку 30 лет, да еще говорят: дорого берете!

Я возразил, что мужики не виноваты, что они пять тысяч проучили. Отдавали бы, говорю, детей в работники, тогда бы и пяти тысяч было не надо.

158

То ли священник обиделся на это, то ли ему консистория разрешила обходить мой дом, но после этого Рождества (в которое он все же пришел к нам) больше он к нам не ходил, и лишь когда мать была близка к смерти, он пришел ее напутствовать с дарами.

В это время, неделей раньше, у нас родился еще ребенок -- девочка, которую мы также не крестили ни в какую веру. Особоровавши мать, священник с тоскою и гневом обратился к матери:

– - Ах, Аксинья, Аксинья (так звали мою мать), и что же это в вашем доме делается? Разве тебе не жалко губить дутей, ведь они как щенки не крещеные-то, куда они последуют, если умрут, ведь ты отвечать за них будешь.

– - А я что же с ними сделаю?
– - говорила мать.
– - Они меня не слушаются, а я сама последние дни доживаю.

– - К властям предержащим обратилась бы, в волостной суд пожаловалась, -- наставлял он ее, -- за это и постегать можно, у тебя тоже власть родительская.

А затем, обращаясь к моей жене, наставительно заговорил:

– - По закону-то христианскому ребенка окрестить надо, имя наречь, а тебе молитву очистительную прочитать, дом освятить и очистить, или ты у мужа бусурманству научилась?

Жена сказала, что никакой нечистоты в родах нет, нечистота в дурных словах и делах человека, внутри человека, а не наружи. А наружную нечистоту щелоком и мылом смыть можно, а молитвами тут не поможешь, а имя мы сами ей дали.

– - А молитвы, -- говорю я, -- мы и сами знаем и можем их хоть пять раз прочитать, только какой толк-то из этого?

– - Ишь, какие ученые, -- возразил дьячок, -- они сами будут и молитвы читать и имена давать! Это только нам дано, мы для этого и приставлены, а ваше дело землю пахать. Зачем вы наше имя указали, вы бы назвали ее чуркой иль палкой, а то наше имя украли?

– - Если вам это дано, -- говорю, -- ну вы и читайте всем желающим, а мы в чужих молитвах не нуждаемся, и имя у вас не крали, так как имена и до нас на свете были, и вы их не покупали.

– - Вот до чего дожили, Аксиньюшка, -- сказал священник, -- яйца курицу учат; от Бога отказались и безбожию всех учат. За что же нам Бог счастье-то даст? Ну, ну!