Из пережитого

Новиков Михаил Петрович

– - Вот тут, может быть, Толстой и прав, -- робко вставил Казанский, -- он напоминал Церкви об ее отсталости, а его не слушали и охаяли, а ведь как человек он был много выше наших рядовых епархиалов!

– - Насчет этой высоты я с вами не согласен, -- обиделся Казакевич, -- помещик как помещик, и как все мы, картежный игрок и охотник!

– - Неправда, неправда, -- запротестовал Казанский, -- вы судите о нем по его молодым годам, а во второй половине жизни он показал жизнь аскета и мученика, и осуждать тут его не в чем!

– - Мучеником у жены, у семьи, так, по-вашему?

– - Хотя бы и так, -- огрызнулся Казанский, -- нам теперь со стороны легко осуждать и смеяться,

а как бы мы на его месте поступили -- вопрос. Самое меньшее -- из трагедии его жизни перешли на драму, если не на прямое

349

преступление, а он и Божеское и человеческое соединил вместе и не нарушил!

Я сказал, что Толстой, не в пример всем людям, отказался от громадного богатства, которое ему могла принести продажа его писаний, отказался от Нобелевской премии в 200 тысяч рублей, а за то, что он все же продал роман "Воскресение" и полученные 12 тысяч отдал на переселение духоборов в Америку, за это его вряд ли кто осудит. Таких примеров бескорыстия история знает мало, и тут Толстой нам не по плечу.

– - Он мог бы этими деньгами помогать бедным, -- возразил отец Николай (священник из Орска), и тысячи людей за него молились бы Богу!

Все другие слушатели молчали, выжидая мнения других. Молчал и генерал Казакевич, не решаясь после этого хулить Толстого.

– - Не знаю, -- сказал молчавший доселе князь Голицын, -- такой помощью бедным занимался покойный Иоанн Кронштадтский: одною рукою брал, а другою раздавал, но даже в нашей среде его не особенно за то хвалили; насколько помню, хвалили только в церковных листках и только те, кому он помогал, а другие воздерживались!

– - Это понятно, князь, -- сказал Казакевич, -- тут была зависть, Иоанн Кронштадтский за чужие деньги, получал спасибо, а для Толстого это были бы его собственные, заработанные писательским трудом, его нельзя было бы осудить в этом!

В этом-то и есть его подвиг, говорю, что он отказывался не от чужих денег, а от своих трудовых, удешевляя этим для всей читающей публики стоимость его произведений. А вот мы с Казанским вряд бы отказались, -- пошутил я, -- и натворили бы на них немало бед и себе, и людям.

– - Почему же бед?
– - весело отозвался тот, -- я бы, к примеру, года три посвятил на путешествия, разве не приятно побывать в Лондоне, Нью-Йорке, Константинополе, наконец, в Иерусалиме?

– - А мы бы с князем никуда не поехали, -- сказал Казакевич, обращаясь к Голицыну, -- в условиях нормальной жизни мы бы купили деревеньку и жили помаленьку. От скуки в картишки бы перекидывались, на охоту ходили.

– - А в теперешних что?
– - спросил подошедший Очеркан, не интересовавшийся нашим религиозным спором.

– - В теперешних, -- запнулся Казакевич, -- трудно и придумать, что бы мы с ними сделали -- ни земли, ни

350

дома, ни фабрики иметь нельзя, поневоле по Толстому пришлось бы от них отказаться!

– - А я бы не отказался, -- усмехнулся Очеркан, -- я бы чудок помогнул отцу Архангельскому, а остальные в сберкассу из 10 годовых!

Разговор временно перешел на шутку, и вся камера стала прикидывать: кто бы что стал делать, если бы получил миллион или хотя 200 тысяч. Отказываться никто не хотел даже от чужих денег. Очеркан сказал, подумавши:

– - По-моему, отказаться может только дурак, который не знает, что делать с деньгами, или святой человек, которому ничего не нужно, кроме его святости. А мы люди средние, так поступать не можем!

Переждав некоторое время, Ювеналий сказал:

– - Так вы считаете, что Церковь повинна в своей отсталости? Так ли, мой друг?

Я сказал, что повинна и отсталость, но в этом не главное,

отсталость действовала на более развитые слои населения, которым она ставила неперевариваемые ими соблазны святой воды, претворения хлебов, бессеменное зачатие, чудотворные иконы и т. п. чудеса, но на массу это не действовало. Масса народная в этом не разбиралась и не имела в этом нужды. Для нее был другой неперевариваемый ею соблазн: дурная и порочная жизнь с пьянством, развратом и явным корыстолюбием духовенства, вот что пошатнуло православную веру в народе!

– - Это не совсем верно, -- печально сказал Ювеналий, -- отдельные пастыри Церкви могли быть дурными людьми, но Церковь в целом в этом не повинна, об этом соблазне лжепастырей предупреждалось еще в Евангелиях. Помните: "Слова их слушайте, но по делам их не поступайте, ибо они говорят, но не делают".

Я отвечал, что по существу он прав, но в народе святость и истина веры определяется поведением священников. Если священник ведет себя недостойно -- и отношение народа к Православию понижается, и наоборот. А я, говорю, за всю свою долгую жизнь из 17 церквей нашего благочиния не знал ни одного из них достойного своего звания. Оттого и я сам так легко отошел от их влияния и перестал иметь связь с Церковью в ее отсталости.

– - Очень жаль, друг, -- сказал Ювеналий, -- что ты не в наших рядах. В церковном строительстве такие искренние люди очень дороги и нужны, и ты бы нашел свою дорогу.

351

– - А он и без этой дороги вместе с нами в тюрьме, -- пошутил Павел, -- для таких людей дорога одна -- тюрьма, где бы они ни были и чем бы ни занимались!

– - Он еще к нам вернется, -- сказал Казанский, -- я его сагитирую, сидеть нам еще долго!

– - И глупо сделаешь, -- возразил Очеркан, -- его место в Наркомземе, а не в попах. Надо поправлять то, что испортила революция в сельском хозяйстве, такие грамотные мужички там очень к месту, а в попах ему и не прокормиться с его характером!

– - Хорошо было кормиться, когда сам народ был сыт, -- раздраженно перебил Архангельский, -- а теперь и городские раз в день едят, а деревенские и того реже!

– - Возражений нет, принимаем единогласно, -- пошутил Казакевич, -- на этом и кончаем наше совещание. Кто со мной за шахматы садится?

И в этой камере, как и в нашей, вся публика, кроме духовных, не мирилась с пустотою жизни и все свободное время или читала, или резалась в шахматы, лото, домино и в другие разрешенные в тюрьме игры. Уж такова природа вышибленного из колеи интеллигента! Посмотришь, какой-либо простой человек в тюрьме лежит целый день на койке и курит или наблюдает и слушает, что говорят другие, а тронутые интеллигенты наскоро курят, как-то наскоро говорят и запойно читают и режутся в игры, точно они не в тюрьме, а на фронте войны, где дорога им каждая минута, где все время надо куда-то спешить! Была для них непосильна мука за личное оскорбление революцией, или они больнее других переносили позор и унижение Российской империи, вычеркнутой из жизни вместе с семьею царя, не знаю; видел только, что они переживают муку и тоску великую, и если бы в тюрьму был доступ спиртных напитков, все они спились бы окончательно от этой тоски. К чести духовных, которых я видел и наблюдал и в Тульской, и здесь, в Бутырской, тюрьмах, они вели себя гораздо покойнее, глядя на них, многие и многие простые люди обретали себе покой и более легко несли свой крест. Посмотришь обычно на этих батюшек, сидят они или лежат смирнехонько на своей койке, читают свои молитвенники, а то и вовсе что-нибудь чинят из белья иголками, даже штопают чулки, стараясь не замечать тюремной обстановки. Подойдет кто, спросит: