Из-под пяты веков
Шрифт:
жадным.
Но пришел великий Октябрь 1917 года, и ненец начал рвать стальные путы исконных,
извечных обычаев и устоев. Октябрь заставил ненца подумать, подумать и ещё раз подумать
над своей жизнью и сделать вывод:
– Разлука на время – польза для меня, для моего сына, для моей дочери.
И сыновья и дочери ненцев отлучились от семьи: ушли в школы...
Тяжела первая разлука для родителей, для ребёнка. Многие не выносили её: родители
приезжали в школы и
душных деревянных стен на просторы тундры.
На место ушедших, не вынесших разлуки с родными, приходили новые – более
настойчивые, более приспособленные. Возвращались и те, что не могли сразу осилить тоски
по родным просторам. И выдерживали дольше, чем в первый раз...
Так шли день за днём, год за годом.
2
Первые дни Степан всего дичился в школе. Всё ему не нравилось. Стены и потолок
давили его. Ночью в спальне нечем было дышать. И под одеялом (а не под оленьей шкурой)
было очень холодно. С кровати он часто падал...
Недели две он не разговаривал с учителем, хотя и говорил по-русски. Плохо ел. Не хотел
играть, когда играли ребята. Не смеялся, когда смеялись товарищи: он не понимал, как можно
смеяться, когда не видишь оленей, не чувствуешь просторов тундры... И только чтобы
утишить тоску, щемящую грудь, – только поэтому он слушал учителя, писал, рисовал.
Запоминать, впрочем, не старался. Не видел смысла в запоминании слов учителя, не нужных
для тундры каких-то крючков, выписываемых на классной доске, в тетрадях.
Впервые рассмеялся Степан, когда учитель белым мелом на черной доске вывел:
СТЕПАН ВАНУКАН.
Эти два слова – только красным на белой полоске – были и на Степановой парте. Степан
узнал эти слова. Узнал – и кровь залила его лицо. Горячая кровь разогрела на щеках Степана
кожу и раздвинула губы в улыбку.
– Это – я! – сказал он учителю, показывая на доску.
Ребята залились дружным смехом. Застыдившийся Степан спрятал голову под парту.
Учитель подошел к Степану.
– Не стыдись. Ты узнал свое имя... Не ты на доске – имя твое написано. Клеймо твое
написано. Такое же клеймо и на твоей парте, вот здесь, – показал он на белую полоску
бумаги.
Степан посмотрел на бумажку, посмотрел на доску...
– Ты прочитал своё имя – это хорошо, – продолжал учитель, – теперь смотри: я напишу
другое имя. Попробуй узнать.
И учитель написал имя товарища Степана по парте.
Опять улыбнулся Степан и прочитал:
– Иван Вылка.
– Верно.
– Ещё напиши! – не помня, что говорит, крикнул Степан.
Учитель написал ещё и ещё.
Степан
товарищей. И в перемену он стал обходить парты и внимательно разглядывать написанное
красным на белых полосках. Он знал, кто где сидит, и через два дня мог прочитать на доске
имена всех своих товарищей.
С этих дней Степан не знал больше скуки. Огромнейшим наслаждением для него стало
разыскивать в книге знакомое слово, любовно выводить его чернилами и карандашом на
бумаге.
Одолевая в букваре строчку за строчкой, он стал смотреть на них, как на тропинки в
тундре. Но в тундре отец Степана знал все тропинки. В тундре и сам Степан узнал от отца о
многих тропинках. Узнал о начале и конце тропинок. Строчки в книге интереснее тропинок,
потому что никогда не знаешь, куда, к чему приведёт строчка-тропинка. Ходить по строчкам-
тропинкам – да, это очень интересно! По ним не умеют ходить ни отец, ни мать Степана. А
Степан первый научился ходить по ним. И научит ходить по строчкам-тропинкам отца и
мать. Тогда все в тундре будут уважать их не только как хороших промышленников, но и как
людей, умеющих узнать всё, что может узнать человек из книг.
3
В январе приехал в школу Степанов отец. Приехал пьяный, посидел перед этим за
игорным столом. Нашумел в школе, напугал всех ребят. Звал Степана в чум.
Степан не поехал. Степан сказал отцу:
– Читать учусь. Немножко умею. Научусь книги читать – тогда поеду. Сейчас не поеду.
– Отца не слушать? – вскричал было Иван Максимович. Но вмешался в разговор учитель
и убедил Проигрыша.
Степан остался в школе. Остался до весенней распутицы. Но, когда начал таять снег,
когда солнце не стало почти сходить с горизонта, почувствовал Степан, как и в первые дни
пребывания в школе, смертельную тоску по тундре. Вот почему не стал он уговаривать отца
оставить его до первомайского праздника.
Больше пяти месяцев не видел Степан своей матери, и ему хотелось приласкаться к ней,
ткнуться, как бывало в детстве, головой в колени.
Но встреча произошла при посторонних: тут были и русские, и ижемцы, и ненцы. Не
годится, да и не пристало ненцу показывать свои чувства при чужих людях. Тем более, что
Степан был вправе считать, себя взрослым хасово (промышленником): с восьми лет он уже
помогал отцу в промыслах, а к одиннадцати годам стрелял не хуже многих взрослых ненцев.
Не годилось хасово по-ребячьи тереться около матери.
Мать посмотрела на Степана и сказала ему: