Из рода Караевых
Шрифт:
— Давайте выпьем за правильные мысли!
Мы чокаемся и пьем: он — свое виски, а я — свой вермут.
Встреча происходит так же, как это описано выше.
Но когда дело доходит до взаимного выяснения биографий, то оказывается, что мой двойник стал не военным специалистом, а промышленником и предпринимателем. О своем детском увлечении военной карьерой он говорит с улыбкой:
— Все мы в детстве бываем фельдмаршалами и генералами.
И вот мы сидим в баре, отмечая нашу необычайную встречу. Этот Ричард пьет коньяк,
— Что вы думаете о нашем мирном сосуществовании?
— Это — стоящее дело! — говорит он, потягивая коньяк. — Должен признаться, на моем деловом существовании сосуществование с вами отражается хорошо. Ваша древесина — отличная. И никаких микробов коммунизма мои химики в ней не обнаружили.
— Давайте выпьем за деловую честность и взаимные выгоды! — предлагаю я.
Мы чокаемся и пьем: он — свой коньяк, я — свой вермут.
Мы встретились в концертном зале, только я сначала сидел среди зрителей в третьем ряду, а он — за роялем на эстраде.
После концерта я пошел к нему за кулисы, в артистическую комнату.
Он, конечно, был поражен не меньше, чем Ричарды первый и второй.
Я сказал ему:
— Хоть вы и не стали фельдмаршалом, Ричард, но покорять и властвовать вы умеете! Я поздравляю вас с успехом.
— Что вам больше всего понравилось из того, что я играл? — спросил он, продолжая разглядывать меня с болезненным любопытством.
— Вы очень тонко чувствуете Чайковского, — ответил я. — Чайковский и еще Шопен выразили в музыке все изгибы славянской души, а вы, англосакс, сумели передать все, что они хотели сказать.
Он поклонился. Я крепко пожал его руку.
Из всех Ричардов он нравится мне больше других. С ним не нужно говорить о мирном сосуществовании. В области искусства мы уже сосуществуем.
Эта встреча самая трудная.
Четвертый Ричард может оказаться писателем. И далеко не прогрессивным.
И вот разговор у нас дойдет до темы сосуществования.
— Я не понимаю, — скажет Ричард, — как могут мирно сосуществовать такие убежденные идейные противники, как мы с вами?
— А почему идейный спор нужно обязательно решать дракой? — скажу я.
— Но если вы не принимаете моих доводов, а я ваших, как же можно решить наш спор?
— Наш спор решит жизнь. Я убежден, что жизнь подтвердит правильность наших концепций.
— А я убежден, что жизнь подтвердит правильность наших концепций. Видите, так мы не можем договориться!
— А в этом вопросе мы никогда и не договоримся! — говорю я. — Отстаивайте свои взгляды, а мы будем отстаивать свои. Но согласитесь, что сейчас, во второй половине двадцатого века, человечество не может позволить себе такую идиотскую роскошь, как война на идейной или религиозной почве. В средние века, когда танки ржали и махали хвостами, а их водители, закованные в броню, прокалывали друг друга длинными вертелами, выискивая незащищенное местечко на теле противника, тогда еще был какой-то смысл в физическом решении идейных конфликтов. Но сейчас, в эпоху ракет и атома… Согласитесь, что это —
— Что же делать?
— Ждать, что скажет жизнь. А пока… давайте выпьем за честную, непримиримую, но бескровную идейную вражду!
Мы поднимаем бокалы, чокаемся и пьем.
МЕДУНИЦА
Рассказ летчика-ветерана
Из всех моих новогодних застолий запомнилась мне больше других встреча нового, одна тысяча девятьсот сорок пятого года в поле, вблизи глухой белорусской деревеньки с названием Дряньково. Встрече этой предшествовал мой первый воздушный бой, когда я, двадцатилетний летчик-истребитель, младший лейтенант, только что из училища, сбил своего первого «мессера».
Конечно, это счастливая случайность. Как поется в одной песенке, «их благородие госпожа удача» проявила ко мне в тот серенький, туманный зимний день свою благосклонность. Факт тем не менее остается фактом: сбил! Произошло все это в небесах над деревней Медуница, тоже белорусской, но расположенной значительно западнее деревеньки Дряньково, о которой речь будет впереди.
К вечеру того же дня командиру нашего полка позвонили, что генерал, командующий армией, требует, чтобы летчик, сбивший в бою 30 декабря 1944 года над деревней Медуница немецкого аса, полковника Эдмунда фон Гроссенберга, немедленно прибыл в штаб.
Командир полка дал мне свой «виллис», и я помчался.
Вхожу к генералу — любимцу всей летной фронтовой молодежи. А как же его было не любить?! Красив, как сам Аполлон, храбрец, Герой Советского Союза, боевой летчик с еще испанским стажем, добряк и умница.
Докладываю о своем прибытии по форме.
Генерал говорит, улыбаясь:
— Ну-ка, вьюнош (так он называл всех молодых летчиков, по-отечески обращаясь к ним на «ты»), расскажи, как же это ты ухитрился поразить такого страшного дракона, как сам непобедимый Гроссенберг?
И показывает мне глазами на немецкого летчика с нашейным Железным крестом, сидящего тут же на табуретке. Лицо каменное, губы крепко сжаты.
Пожимаю плечами и отвечаю генералу со всей искренностью и чистосердечием:
— Сам не знаю, товарищ генерал, повезло! Неожиданная улыбка фортуны!
Генерал обращается к военному переводчику — лейтенанту (он сидит на другой табуретке, рядом с немцем) и говорит:
— Скажите, лейтенант, полковнику Гроссенбергу — он меня просил показать ему, если это можно, летчика, который его сбил, — я его просьбу выполняю. Вот этот самый вьюнош его и сбил. Пусть полюбуется!
Полковник Гроссенберг посмотрел на меня, на мой потрепанный комбинезон, на кирзовые сапожищи, и, как мне показалось, по его каменному лицу скользнула презрительная не то усмешка, не то гримаса. «Ах ты, — думаю, — задавака фашистская!» А генерал, словно угадав мои мысли, смеется:
— Гроссенберг дрался с французскими, английскими асами и не знал поражений. А вот связался этот фашистский черт с русским младенцем — и младенец ему налепил! Смешно и обидно!
Гроссенберг по-немецки тем временем спрашивает у переводчика: