Из рода Караевых
Шрифт:
— Что с Натой, тетя Липа? Где она, где Федор Кузьмич?
— Уехали они из города. А куда — не знаю. Дядюшка болел, не до них мне было. Один раз, помню, встретила Наточку на улице — все такая же интересная. Спросила про тебя. Говорю: «А разве он вам не пишет с фронта?» Сказала: «Давно не получала писем от него, очень беспокоюсь…» И больше ничего тебе сказать не могу про них, к сожалению. Ты отдохни и завтра пойди на Посполитакинскую, где они жили, может быть, соседи знают, куда она с отцом уехала.
— А откуда вы знаете,
— Когда красные заняли город, я сходила к ним. Стучала, стучала в дверь — никто не отзывается. А потом вышла женщина из соседнего двора, спрашивает: «Вы к Ярошенковым стучитесь?» — «К Ярошенковым». — «Они давно уехали. Дом пустой». — «Не знаете, куда уехали?» «Не знаю», — говорит и так подозрительно на меня поглядела. Ну я пошла не солоно хлебавши! Дом-то ведь собственный у них — Федор Кузьмич его купил, когда из Софиевской сюда перебрался…
На следующий день с утра Сергей Петрович поспешил на Посполитакинскую. Нашел знакомый двухэтажный добротный дом с таким же добротным высоким крыльцом. На дверях дома была прибита казенная вывеска: «Гортоп», видимо означавшая, что в доме помещается учреждение, ведающее топливными городскими делами. Попытки Сергея Петровича узнать что-либо у соседей тоже успехом не увенчались. Соседи отвечали: «Не знаем».
На семейном совете с тетушкой Олимпиадой решено было, что Сергей Петрович поедет в Софиевскую и там постарается навести справки о Нате.
В военкомате его взяли на учет. Ответственного работника, которому было адресовано письмо Прохорова, не оказалось на месте, сказали — появится дней через десять. Сергей Петрович решил, что за это время он успеет съездить в Софиевскую и вернуться назад в Краснодар.
Однако поехать ему туда не удалось, потому что накануне дня выезда, ночью, он был арестован и препровожден в тюрьму Государственного политического управления — ГПУ.
…Допрашивал Сергея Петровича следователь — молодой человек интеллигентной внешности, черноволосый и бледный, в синем бостоновом пиджаке с университетским значком на лацкане.
Он кивком головы показал Сергею Петровичу на стул, стоявший в камере подле стола.
Сергей Петрович сел. Следователь не спеша развязал тесемки лежавшей на столе канцелярской картонной папки и сказал тихим, лишенным всяких модуляций голосом:
— Я буду вести ваше дело. Моя фамилия Онегин Евгений Осипович. Называть меня надо просто «гражданин следователь». Ясно?
— Ясно, гражданин следователь! — сказал Сергей Петрович и, хотя ему было сейчас не до шуток и фамильярностей, все же подумал: «Хорошо еще, что он не назвал себя Тарасом Бульбой».
Все формальные вопросы заданы, ответы записаны. Молодой человек со странной фамилией откинулся на спинку стула, что-то обдумывая. Потом спросил:
— Хотите знать, в чем мы вас обвиняем, Караев?
— Естественно, хочу, гражданин следователь!
Четко
— Вы обвиняетесь в том, что, проникнув обманно в ряды Красной Армии, прибыли на Кубань для установления связи с остатками белогвардейского подполья. Советую чистосердечно признаться во всем, назвать явки и фамилии связных.
— Мне не в чем признаваться! — сказал Сергей Петрович. — Я прошел регистрацию бывших белых офицеров в Крыму, запросите Крым, там все знают про меня.
Следователь усмехнулся, достал из папки бумагу.
— Нам тоже кое-что известно. Вы про такого человека слыхали — про Друшлакова Фаддея Гавриловича?
— Первый раз слышу эту фамилию!
Следователь бросил на Сергея Петровича быстрый, цепкий взгляд и стал читать бумагу, которую вытащил из картонной папки:
— «Потом они отошли в сторону и стали промежду себя (видимо, между собой) разговаривать. Всего разговора я не слыхал, слышал только, как мой седок сказал тому, который был при погонах и с винтовкой: «Даю честное офицерское слово». А почему он так сказал, этого я не слыхал, уха не хватило». Ну-с, что вы теперь скажете, Караев? Тоже будете все отрицать?
— Нет, не буду. Я просто не знал, что извозчика, который вез меня в Керчь, зовут Друшлаковым. Он не лжет, нас действительно остановил на дороге…
Следователь перебил Сергея Петровича:
— Бывший поручик третьего марковского полка Доброво — главарь белогвардейской банды, вернее, бандочки, ныне уже ликвидированной нашими людьми. Сам Доброво, к сожалению, успел застрелиться. Признайтесь, Караев, какие директивы от него получили тогда?
— Никаких директив я от Доброво не получал! — глухо сказал Сергей Петрович. — Еще раз прошу — запросите Крым про меня.
— Слушайте, Караев, свидетельских показаний Друшлакова достаточно, чтобы закрыть ваше дело. Но если вы дадите чистосердечные показания, вы, возможно, хотя я не ручаюсь и не обещаю вам ничего, сохраните себе жизнь. Будете давать показания?
— Мне не о чем говорить. Все, что было нужно, я уже сказал в Крыму комиссии.
— Хорошо, — сказал следователь, — посидите, подумайте. Но не рассчитывайте на наше долготерпение!
— Вы меня, пожалуйста, не пугайте, гражданин следователь!
— ГПУ не пугает, ГПУ делает!
Поднялся, позвал охранника.
— Дежурный, арестованного в одиночку!
Тюрьма не самое удобное и приятное место на земле для жизни человека. А тюремная одиночная камера, когда только холодные стены, да вонючая параша, да недреманный «глазок» в двери под надежным запором твои единственные слушатели и собеседники, — это совсем уж никуда не годится.
Сергей Петрович просидел в одиночке три месяца с лишним, но отказывался дать «чистосердечные показания».