Из тени в свет перелетая
Шрифт:
Бабка Марина: Ты можешь передать письмецо в Москву?
Она отвечает, что да, а мне кажется, что она не говорит, а жует, и я даже голоса ее не слышу. Я даю ей хлеб, она разламывает его и зарывает в землю.
Бабка Марина мне: Попытайся вырваться отсюда любой ценой.
Тут подъезжает мой водитель, распахивает дверцу, приглашая меня внутрь.
Я ему: Ну что, в Москву прокатимся?
Его ухарская улыбка моментально исчезает, он угрюмо захлопывает дверцу машины и едет - с глаз долой...
Кириллин, как мне потом говорили, попал под машину, но, к счастью, не насмерть, и задолго до моего сна.
Должанский рассказывал, как он наглотался колес и увидел ад. Озеро, дно которого выложено кирпичами, с зеленоватой, зацветшей водой. Он сказал мне, что
У меня два типа страха. Первый страх - внешний. Когда идешь по улице и вдруг кто-то выскакивает с криком из-за угла. Это испуг от не-ожиданности. Этот испуг - как укол в сердце.
Однажды в школе ко мне подбежал Кириллин и бросил на меня толстого розового червя, я тут же почувствовала все жирные складки его те-льца, все его содрогания и даже вскрикнула от испуга и отвращения. В следующую секунду я увидела, что это всего-навсего резиновая труб-ка с насечками.
Подобный испуг вспыхивает скорее в теле, нежели в душе, и потом потухает. Угрозы для души в этом случае я не вижу.
Второй тип страха - мистический. Он намного сильнее первого. Я чувствую его во сне или во время видений. Чаще - во сне. Мне кажется, что кто-то хочет похитить мою душу и мучить, мучить ее. И если душа - это легкое облачко вокруг сердца, то во сне или во время видения я чувствую, как кто-то вытягивает это облачко, но не может вытянуть до конца. И вот тогда мне становится страшно, и страх меня мучает...
Бабка Марина говорила, что часто видит меня во сне маленькой: будто бы мне четыре года и мы едем на юг. Мне-то она сейчас редко снится, не то что в детстве. Она тогда была моложе: брови в ниточку, рот сердечком, красные туфли на каблуках, нитка жемчуга на шее, духи "Кармен". Снилось мне, будто бы она уходит от меня навсегда, а я бегу за ней и не могу догнать, и плачу, плачу, а потом просыпаюсь и плачу уже наяву. Или еще снилось, что она умерла и лежит в гробу на табуретках, и я снова плакала и вспоминала соседку из девятиэтажки. Просто в наших домах по весне много стариков умирало, как сирень зацветет, а от нее еще запах такой дурманящий, что даже воздух синел; так вот как только сирень зацветала, старики все и умирали один за другим. Сейчас я понимаю - простое совпадение, а тогда мне сирень вообще казалась знаком смерти, дымная, врубелевская сирень... А за той соседкой из девятиэтажки долго не приезжал автобус, и шел дождь, и родственники ждали под зон-тами прямо на улице с венками от трудовых коллективов и букетами по-черневшей клубящейся сирени. Я заметила, что бабка Марина слегка при-кусывает губы, и я очень волновалась, я видела, что цветет не-навистная мне сирень, видела соседку в гробу и с ужасом искала следы недомогания в лице бабки Марины. Две табуретки и стул стояли в лужах, а сверху гроб, прикрытый крышкой, чтобы вода не натекла. Потом вместо автобуса приехал грузовик, и соседку подняли в кузов вместе с табуретками, венками и родственниками... А мы с бабкой Мариной так и остались стоять под дождем, и у нее по щекам стекала размазанная тушь с ресниц.
Я спросила:
– Ты плачешь?
А она сказала:
– Это дождь...
В мои четыре года я часто видела бабку Марину во сне, сейчас я снюсь ей четырехлетней, это значит, что тогда у меня была с ней самая тонкая связь и что сейчас ее стареющая память так восстанавливает нашу связь по ночам.
О детстве.
О мое детство, мое детство!
Мое фарфоровое блюдце!
Мне на тебя не наглядеться,
Мне до тебя не дотянуться!
Вл. Полетаев
– Вот это и был наш дом, - говорила мне бабка моя Марина, когда мы шли с ней по улице Малая Бурлинская, что за цирком.
– Я здесь жила маленькой с матерью и теткой Павлушей, а потом дед Тихон вернулся из плена, сбежал от фашистов из Германии, из концлагеря, нам получше жить стало...
А мне тогда апрельские одуванчики по колено были, я слушала ба-бку Марину, натягивала до колен трикотажные гольфы и разглядывала дом. Покосившийся бревенчатый дом. Во дворе развешано белье. Простыни на деревянных
– И когда взорвали церковь, мы с Африканом, это сынишка Ивановых был, они по соседству жили, мы с ним из церкви натащили много разной красоты: лампадки, осколки икон, оклады серебряные - и все спрятали у Бульки в будке, чтобы никто не нашел, чтобы не отобрали у нас наши с Африканом игрушки...
На Малой Бурлинской друг против друга стояли деревянные дома. "Частный сектор, - говорила бабка Марина.
– Деревня..." И я просила всегда: "Пойдем в частный сектор, в деревню!"
Самый хвастливый дом рядом с бабушкиным стоял, двух
этажный, сов-сем новенький, выкрашенный ярко-зеленой краской, блестел на апрельском солнце среди простых непокрашенных домов.
Однажды я видела, как два кудрявых, голых по пояс парня красили крыльцо на жаре и что-то кричали друг другу. Их смуглые крепкие спины блестели от пота, и один из них все время откидывал взмокшие волосы со лба, я не понимала, что они кричат. Мы с бабушкой остановились посмотреть. Я обнимала ее за ногу, потому что выше не доставала.
– Что они говорят?
– спросила я.
– Они говорят не по-русски, - ответила бабка Марина.
– У них денег много, вот они и красят все в зеленое. У них все не как у порядочных.
Потом из дома, перепрыгивая голыми ногами через покрашенные ступень-ки, вышла молоденькая совсем цыганка в сиреневом платье с двумя коса-ми. Она тоже кричала что-то зычным голосом, очень пахло краской, и меня поразил цвет ее платья, ярко-сиреневый. Блестящий от яркости. Парни кричали ей что-то непонятное, но из их непонятной речи, почти из од-них гласных, я вырвала русское имя Маша. Цыганку звали Маша.
– Она помадой у церкви торгует, - сказала мне бабушка.- Помнишь, мы видели? Она задешево покупает, задорого продает... В этом доме Ивановы раньше жили, еще до цыган. Они бедные были, питались одной картошкой всю зиму - отец, мать и восемь детей. Младший - Африкан... Вот я с ним и играла. А тогда все праздники запретили, кроме трудовых, а простых люд
ских праздников все равно очень хотелось... Вот однажды зимой они позвали меня на елку. Я поклялась никому не говорить... Был простой зимний день, а они все ставни закрыли, чтобы никто даже в щель не мог подглядеть! В комнате у них была елка, наряженная еще по-старинному, со свечами, и Африкан чистенький, и сестры его... Уж мы веселились, уж как мы играли! А потом были подарки - всем по мятному прянику, а уж на угощение нам дали по картофелине в мундире... Мы с Африканом принесли все церковное из Булькиной будки и поставили под елку. Потом нам сказали, что Рождество... А в школе мы молчали, даже между собой не вспоми-нали, понимали - тайна...
Я смотрела, как цыганята качались на качелях, и обнимала бабушку за толстую ногу. Я думала: "Это качели Африкана!" И мне очень хотелось прыгнуть в их жизнь из своей.
Засыпая, я мечтала о рубашечке в мелкую землянику и о мятном прянике на Рождество.
Второй сон.
Двадцатые годы. Новосибирск. Бабка Марина маленькая, такая же, как на фотографиях из детства. Коротко, по-мальчишески подстрижена, длинноногая, в чулках "резинки" с вытянутыми пажиками. Холод в бараке. Кипяток с сахаром в жестяных кружках. В комнате - комод с клеенкой, и на комоде ваза с бумажной сиренью. Сирень наяву. Сирень в зеркале... Ба-бушка сидит с ногами на кровати и дует в кружку с кипятком. Я выхожу во двор - снять белье. На улице холодно. Осень. Белье промерзло. Вдруг замечаю отца. Он одет очень плохо: в грязный бордовый джемпер и в синие очень старые брюки. Такое же, как из рассказов бабки Марины, желтоватое лицо, черные, словно обведенные углем, монгольские глаза, острый кадык, худые ключицы торчат из выреза джемпера, только здесь ему лет пятнадцать. Он держит чемодан и еще какую-то сумку с продуктами. "Прощай, Оля, - зовет он ласково.
– Пришел с мамой твоей повидаться!" Выходит мама, я не вижу лица, вижу только со спины: девочка лет тринадцати с косами.