Из тупика
Шрифт:
"Очень хорошо, - раздумывал Небольсин, покидая город.
– И пусть никто меня не знает..."
На пустынной горной дороге дымчатые волы, по четыре в упряжке, волокли куда-то скрипящие возы-каруцы. Военным обозом командовал сербский офицер, и он остановил Небольсина.
– Эй, брат! Ты, никак, русский?
– Русский... будь оно проклято, это имя!
– Садись с нами, брат, - предложил серб.
– Имя русского да будет свято на нашей земле. Мы никогда не забудем, что Россия для нас сделала...
"Цо-цо-цо!"
Так он тянулся на волах три дня, пока на дороге ему не встретились двое. Тоже русские. Пожилой полковник артиллерии держал на коленях голову юного поручика; босой, раздерганный, нехорошо дергаясь, поручик задыхался:
– Не надо... умоляю... Унесите!
А полковник гладил его по голове и говорил нежно:
– Па-а-аручик! Я пра-а-ашу вас...
Заметив Небольсина, полковник заорал на него:
– Убери проволоку! Не видишь, что ли?
Посреди шоссе лежал ржавый моток колючей проволоки. Виктор Константинович пинком сбросил его в пропасть, и поручик сразу успокоился, блаженно улыбаясь.
– Что с ним?
– спросил Небольсин, подходя.
– Бежал из немецкого лагеря... Болезнь многих пленных психоз колючей проволоки. Пойдешь с нами?
– А вы куда?
– Идем... просто так. Пошли! Втроем веселее...
Теперь Небольсин шагал впереди, чтобы предупреждать о проволоке. Но вся Европа была усеяна ржавыми шипами военных терний, и наконец нервы Небольсина тоже не выдержали.
– Поручик, мы вас оставим, вам надо лечиться...
Пошли вдвоем.
Новая появилась мука: по вечерам полковник артиллерии раскладывал перед собой картинку - шишкинских медведей, и был способен часами ненормально глядеть на ровные свечи сосен, на бурых мишек в русской дебряной чаще.
– Россия...
– плакал он.
– Господи, Россия... что будет?
Небольсин - ожесточенный, отчаявшийся - долго терпел.
Но от привала до привала - одно и то же. Наконец терпение лопнуло.
– То, что вы делаете сейчас, полковник, постыдно! Надо не заменять естественный пейзаж чужбины искусственным русским, а стремиться в свое отечество и быть ему полезным.
– Молодой человек, - грустно ответил ему полковник, - коли вы так храбры, то вернитесь... Я старый киевлянин, родился там и вырос, там был влюблен, женат, счастлив, вырастил детей. И я бежал из Киева, ибо в "самостийной" Украине я стал нежелательным иностранцем. Я подался к генералу Краснову, но он тоже самостийник. "Автономия великого тихого Дона!" Как вам это нравится? И на кого ориентация? На немцев, на кайзера, милостивейший государь. Вот! А после этого еще большевиков упрекают в прогерманских настроениях.
– Если так, - возразил Небольсин, - так почему же вы не остались
– Мне в Севастополе наплевали в лицо матросы. Мне! Сорвали с меня ордена, которые я заработал кровью и честью...
– За что?
– За то, что я имел несчастье родиться в России еще при царе и эту Россию надо защищать от врагов, и вот я совершил ошибку в молодости, посвятив свою жизнь службе в русской армии...
Небольсин зорко вглядывался во тьму чужестранной ночи.
– А как бы они хотели?
– спросил.
– Чтобы мы плохо служили царю и отечеству? Тогда бы и России давно уже не было.
– Все это вы можете объяснить в Чека, - ответил ему полковник, - если, конечно, вернетесь. А я уж буду пропадать здесь...
В один из дней, как и следовало ожидать, полковник-киевлянин повесился. Небольсин проснулся, костер давно погас. А неподалеку от места ночлега полковник уже застыл в неловкой петле. Видно, он долго мучился, не в силах помереть. Виктор Константинович снял с головы фуражку, постоял возле висельника. Вынимать человека из петли не стал, только перерезал веревку и пошел дальше. Под ноги ему попалась картинка с медведями в русском бору, и он поддал ее сапогом:
– К черту! Мазня! Банально!
В одной деревне, где он пил молоко, Небольсин пересчитал лиры. Осталось всего сорок - пустяк. У околицы его нагнали.
– Этого хватит, - сказал какой-то человек, глядя с неприятной улыбкой.
– Есть девочка тринадцати лет, и очень развратная... Она вам понравится!
Жестоким ударом, Небольсин уложил человека в пыль почти насмерть. И не пошел, а побежал - прочь, прочь, подальше... "Боже, - думал в отчаянии, что сделала с людьми война! Будь она проклята!"
Его арестовали в Триесте, где он спал на набережной.
– Я не пойду, - сказал Небольсин.
– Можете застрелить меня сразу. Но я... не пойду. И не прикасайтесь ко мне - я русский!
Он сказал это так, словно объявил себя прокаженным. И такая ярость была в словах этого худого, обтрепанного человека со сверкающим лихорадочно взглядом, что полиция расступилась.
– Эй, ты!
– крикнули вслед Небольсину.
– Проваливай в Швейцарию, там тебя интернируют... Там большевики уже открыли свое посольство!
* * *
В нейтральной Женеве, где находился Международный комитет Красного Креста, свирепствовала испанка. Пансионы, отели, курорты, лодочные станции, вокзал, набережные, скамейки на бульварах - все было забито беженцами, пленными, интернированными, больными. При строгой карточной системе на продукты Небольсин ничего не имел и кормился объедками возле отелей.
Впрочем, он был не один - русскими кишела Швейцария, и Виктор Константинович встретил даже дезертиров из своей Особой бригады: они работали по осушению болот в долине реки Роны и получали в день по триста граммов хлеба и сто пятьдесят граммов морковки. Они-то и подсказали ему: