Из тупика
Шрифт:
– Мир воспрянет!
– говорил со злостью.
– Но что Россия? Ограбленная, голодная, изнасилованная, - ей не бывать на пиршестве всеобщей победы. Большевики свой мирный пирог слопали еще в Брест-Литовске, и Россия разодрана на куски.
– Вешать, вешать!
– горячо ратовал Джиашвили.
– К чему разговаривать, надо вешать... Это очень хороший способ!
По вечерам жутко и мрачно резались в карты. Озлобленно шмякали на стол истерзанные картишки. В соседнем коттедже однажды раздался выстрел прихлопнули шулера. Англичане начали следствие. Но
– Не лезьте в русские дела! Еще чего не хватало, чтобы вы нам указывали - кого можно, а кого нельзя убивать. У нас свои законы российские: за шулера нам ничего не будет...
Сон - волшебный сон!
– постепенно рассеивался, и Виктора Константиновича мучила тоска. Он сделался нелюдим и резок. В один из дней английский комендант лагеря объявил, что охрана большевиков - дело самих русских: пусть они и несут посменно дежурство. Однако желающих дежурить не находилось.
Долго препирались в коттедже:
– А ну их к бесу - не убегут. Мы, русские офицеры, не станем унижать себя полицейскими обязанностями. Это нам не пристало... Хорунжий, чего задумался? Рвани злодейскую!
Нечитайло - уже хмельной - вскинул гитару, сипло запел:
Ей чернай хлэб в абэд и ужын
Ея штраштей нэ усыпыт,
Ей па-а-ачелуй гарящий нужэн...
И вся ватага дружно подхватила:
Но нэ в крэдыт,
Но нэ в крэдыт...
Небольсин размашисто спрыгнул с койки.
– Ладно, - сказал.
– Я пойду... навещу Свищова. Англичане не держали арестованных за решеткой. Две уютные комнаты, почти дачные, с выходом в садик: в одной Свищов, в другой - Софья Листопад. К девушке Небольсин, конечно, не зашел, - для начала заглянул к полковнику. Свищов лежал на постели, не сняв обуви, расшвыривал окурки по всей комнате.
– Как в душе, так и вокруг, - сказал он, мутно глянув на Небольсина. Не подбирай, черт с ними... Когда меня станут увозить, я нагажу им в этом углу громадную кучу. Пусть все знают полковника Свищова, который этого англичанам не простит... А ты чего? Чего пришел?
– Да ничего, - ответил Небольсин.
– В казарме тоска смертная. Играют. Поют ерунду какую-то. Вот и... пришел.
– Охраняешь?
– насупился Свищов.
– Не стыдно тебе?
– Стыдновато, - сознался Небольсин.
– Но я, слава богу, не хожу вдоль забора с винтовкой. Я пришел как товарищ.
Кряхтя, полковник Свищов поднялся и сел.
– Небольсин, - спросил, - что же это будет с нами... а?
– С тобою выяснится.
– Пока еще до Сибири доберемся... Дай спичку!
Он раскурил папиросу и ткнул пальцем в стенку.
– Витенька, - спросил шепотом, - а вот ее-то как?
– Жалеешь?
– Да так... чисто по-мужски. Все-таки баба! Пропадет по тупости... Ты зайди к ней потом. Она - дикая.
– Мне нравятся дикие.
– Тише ты! Стенка тонкая. Она все слышит...
...Позже Небольсин все-таки зашел к госпоже Листопад.
– Чаю хотите?
– предложила девушка.
– Я вчера купила электрический чайник. Это смешно, правда?
В комнате, похожей на келью, царил порядок, присущий русской курсистке: все чистенькое, прикреплены к стенам портреты (тут и неизбежный Блок, со взглядом прокуратора, и Диккенс, и Максим Горький в мятой шляпе). Небольсину вдруг стало так стыдно, так неловко за вторжение, что он растерялся и понес какую-то солдафонскую чепуху...
– Ах, опять эта казарма...
– поморщилась Соня.
– Отчего вы, офицеры, не бываете естественны? Что за тон?
– А что вы хотите от фронтового офицера?
– Вы мне так не говорите, - ответила девушка.
– Декабристы прошли с боями от Бородина до Парижа. Но они после фронта стали... декабристами, а не пошляками!
– Другое время, - ответил Небольсин, поникнув.
Мимо окон коттеджа в пудовых сапожищах протопала Машка Бочкарева, а за нею быстроногой ланью пронесся по клумбам нежно-пламенный грузин Джиашвили, соблазнительно напевая:
Весь мир - гостиница, Динжан,
А люди - длинный караван;
Придут - уйдут, придут - уйдут,
Придут - уйдут, придут - уйдут...
– Хи-хи, - ответила "ударница" Бочкарева из кустов жасмина, и все эти звуки, долетавшие в чистоту этой комнаты, налипали на душу, словно грязь...
С большим опозданием Небольсин решил постоять за себя.
– Извините, - сказал, - но я офицер не кадровый. Вы правы, однако: налет этой жизни еще долго будет сходить с меня слоями, словно парша с негодной собаки.
– Подумал и добавил: - Я верю: жизнь была бы невыразимо прекрасна, если бы на земле не было человека...
– Как можно?!
– ужаснулась девушка.
– Можно!
– дерзко отвечал Небольсин.
– И не делайте, пожалуйста, таких больших глаз. В жизни каждого бывают моменты, когда он ненавидит все человечество! Вот такой момент как раз переживаю и я. И я не прошу у вас прощения.
– Не надо, - сказала она.
Молчание стало тягостным, и Небольсин заговорил дальше:
– Я ведь когда-то жил очень хорошей и разумной жизнью. Были вот на Руси интересные квартиры... Да, не надо этого слова избегать. Именно не семьи, а - квартиры. Семья - это нечто обособленное, замкнутое. А когда человек владеет квартирой и открывает ее для всех, кто обладает оригинальностью ума и сердца, тогда...
– Вот у моего папы в Москве как раз и была такая квартира, - сказала Соня.
– Я все-таки поставлю чай...
Они пили чай с неизбежным в Англии джемом. Небольсину было очень уютно, и тонкие руки Сони двигались над столом, как взмахи крыл. И он невольно рассмеялся, смутившись.
– Знаете, Соня, ведь это впервые за четыре года я пью чай вот так хорошо и спокойно. Чистая скатерть, присутствие женщины, запахи увядающего сада... Не хватает нам с вами только России! Вы, значит, москвичка?