Из тупика
Шрифт:
Распростились они холодновато.
– На всякий случай - прощай, - сказал Самокин.
– Я занят. Кручусь как белка в колесе... Вот и сейчас надобно подготовить здание для приема Кедрова и штаба Самойлова в Вологде.
– Как?
– удивился Павлухин.
– Из Архангельска... сюда?
– А вот так и будет. Положение сейчас аховое. Штабы переносятся в Вологду. А дипломаты - в Архангельск. Мы ближе к Москве, они ближе к интервенции. И когда пробьет час - еще неизвестно. Но как только моя бой-команда начнет вязать чемоданы дипломатам,
...Скромная церквушка на косогоре, а возле раскрытых дверей ее - три гроба, плохо оструганные. Павлухин соскочил с телеги, снял бескозырку, подошел.
– Вечная память!
– сказал.
– А что тут случилось?
– Да топорами один другого перестукали.
– За что же?
– Да приказ такой вышел: поповскую землю делить... Вот они и поделили ее. Каждому теперь ровно по аршину досталось.
В одной деревне поповскую землю забрал себе богатый мужик, и пришлось трясти наганом, забирая ее обратно. А в другой деревне - сразу пять дезертиров из Красной Армии (узнали, что им земля полагается, и рванули по домам, только пятки засверкали); Пришлось Павлухину забрать у них и землю и винтовки. И теперь вся мужицкая жадность, вся ее тщета и злоба, до времени затаенные под спудом кулака станового пристава, вдруг прорвались наружу. Павлухин понял, что Самокин был прав: раздел поповских земель взбаламутил губернию, посеял раздоры, и это как раз в такое время, когда вот-вот жди удара...
А еще в одной деревне - девушка, с глазами синими. Дочь священника. И сам священник - старенький попик захудалого прихода.
– Ну, рвите!
– сказал он Павлухину, чуть не плача.
А на полках - книги юной поповны: Чернышевский, Пушкин, Есенин, Герцен и Плеханов... "Как рвать?" Павлухин вырос в деревне, ему с детства памятны леса и поля вымершего рода дворян Оболмасовых. Там - да, было что делить! А здесь...
Дочь священника сбегала на огород, нарвала луку с грядки, сбрызнутой веселым дождиком.
Павлухин взял ложку и склонился над ботвиньей.
– Я неверующий...
– буркнул, потупясь.
– Я тоже, - сказала девушка, и глаза ее полыхнули такой яркой синью, так глубоко запали в душу.
– А я верующий, - произнес попик.
– Бог все видит. Рвите!
– Ну и бог с вами, - ответил Павлухин.
– В деревне без огорода разве проживешь? Я понимаю...
С киота он перевел взгляд на книжную полку.
– А вы любите классиков?
– спросила девушка.
– Уважаю, - ответил Павлухин.
– Даже очень уважаю.
– Странно, - заметила поповна.
– А вот до вас был один большевик тут. Так он говорил, что все классики дворяне и коммунисту читать их не к лицу.
– Так он дурак был!
– сказал Павлухин и закусил краюху.
– Не уверена...
– задумалась поповна.
Попик подкрутил фитиль лампы, чтобы виднее было, и спросил матроса в упор:
– Ты мне, полосатый, зубы тут классиками не заговаривай.
– Да не буду я вас рвать. Чего мне рвать-то?
И попик дунул под стекло лампы:
– Тогда неча керосин прожигать. И так отвечеряешь... Ложка не ружье, не промахнешься, чай, стреляя!
А вот стрелять Павлухину в этой поездке пришлось. Причем стрелял в Шенкурске, в эсера Ракитина, которого знал по собраниям в Архангельске, и даже пива однажды вместе по две кружки выдули...
Сейчас встретились на улице.
– Чего шумите?.. Вы, шенкурята!
– спросил Павлухин.
– Ах это ты, большевистская шкура!
– ответили ему.
И за словами - трах, трах. Мимо... Павлухин достал наган, рванул по ногам... По ногам! По башке боялся - все еще думал: может, ошибка? может, пьян? может, не надо?..
Пришлось удирать из уезда. Приехал в Архангельск, а там штабы уже собирались в дорогу. Главное командование в городе поручалось полковнику Потапову. А поручик Дрейер при встрече шепнул Павлухину по секрету:
– Не проболтайся. Мы уже ледоколы готовим к затоплению на фарватере. На случай, если они пойдут...
– Неужто?
– Молчи. Своими же руками на дно пустим. Здесь кругом предатели. Но не пойман - не вор. Вчера вывалили мины на фарватере, а разве можно ручаться за адмирала Виккорста, что он не передаст плана постановок англичанам?..
Павлухин забежал в исполкомовскую столовую, глотал, обжигаясь, раскаленные постные щи; и такие же щи ел за другим столом народный комиссар Кедров; подальше сидел ротмистр Берс ("левый") и тоже хлебал щи. А в душе Павлухина, словно незабудки, долго цвели синие глаза юной поповны...
Берс передвинул к нему свою тарелку.
– Откуда ты?
– спросил.
Павлухин рассказал о поездке, пожалел поповну.
– Такая тоска там, - сказал, - хоть вой... Жалко мне ее!
– А знаешь, что говорят коммунисты?
– спросил его Берс, показывая в улыбке отличные зубы.
– Тебе, как большевику, любая панельная шлюха должна быть ближе и роднее, нежели дочь служителя религиозного культа... Осознал?
– Осознал.
– И Павлухин дал Берсу по морде.
Берс оказался человеком выдержанным. Он только огляделся по сторонам не заметил ли кто его позора? Нет. Кажется, не заметили. И ответного леща давать матросу не стал. Он сказал Павлухину так:
– Стоит мне чирикнуть моим ингушам, и тебя изрубят на куски. А мясо твое, Павлухин, завтра же продадим в лавке, а выручку прогуляем в ресторане "У Лаваля"... Ты это учитывай!
Было ясно, что "выручка" - самое насущное дело в карьере ротмистра Берса, гордого своим родством с одним очень знаменитым на Руси писателем. Впоследствии эта "выручка" обрела трагический смысл в судьбе самого ротмистра Берса и в судьбе Архангельска, совсем недавно ставшего советским городом...