Из тупика
Шрифт:
– В чем я должен оправдывать себя? И перед кем?
– Ты виноват выше головы, - внушал ему Уилки, сосредоточенный и внимательный.
– Не ты ли был связан с совдепом? Не ты ли управлял Мурманом под руководством Совнаркома? Теперь ты взрываешь себя, чтобы мы думали: смотрите, как к нему плохо относятся матросы... смотрите, как они рвут его на куски! Кого ты собираешься обмануть; Мишель?
– спросил Уилки.
– Нас?
И, спросив так, УИЛКИ поднялся, чтобы уйти. За это мгновение Басалаго успел все продумать и все рассчитать.
– Уилки!
– задержал он его.
–
– Дальше все пойдет как по маслу: к ответственности привлекаются все горлопаны, начиная с Ляуданского; генерал Звегинцев тоже обесчестил свой мундир связью с большевиками. Юрьева, пожалуй, эта история пока не коснется. Но только в том случае, если он перестанет надоедать нам. А тебя... ведь тебя взрывали, кажется, большевики с "Аскольда"? Ты уже реабилитирован!
В этот день ворвались к Шверченке:
– Попался, эсеровская сопля! А ну, пошли...
Когда брали Ляуданского из Центромура, он долго брыкался, его вели по улице, и он матерно требовал:
– Юрьева, растак вас всех! Тогда и Юрьева, гада, хватайте. Почему меня берут? Берите его тоже... за компашку!
Юрьев эти вопли с улицы слышал в своем совдепе.
– Мишку, конечно, жаль, - вздохнул Юрьев.
– Но он даже сейчас продолжает трепаться. Ничего, еще молодой: на "Чесме" плавал - на "Чесме" и отсидится, обстановка ему знакомая...
Взяли и снова выпустили: Каратыгина, представлявшего Совжелдор в Мурманске, и "комиссара" Тима Харченку. А в своем штабном вагоне смертельную обиду переживал генерал Звегинцев.
– Понимаю, - говорил он просветленно.
– Нас можно судить. Однако не мы ли сделали все для того, чтобы флаги Антанты сейчас реяли над Мурманском? Мы... Только мы теперь не нужны: Мурманск давно не наш, и дела в Архангельске поважнее... Ну, ладно, судите, господа! Что ж, судите.
Глава восьмая
Когда в камеру, где сидел под арестом мичман Вальронд, принесли лист бумаги, он сказал:
– Этого мало.
Конвойный перевернул лист, показал обратную сторону.
– С эвтой-то сторонки тоже можно исчиркать.
– И все равно мало, чтобы описать все...
Он составлял свой доклад как можно подробнее - все, вплоть до мелких деталей, какие сохранились в памяти. Сидя в изоляции на Гороховой, два, мичман восстанавливал на бумаге картину мурманского предательства. Служба флаг-офицером связи дала ему богатейший материал для наблюдений... Поставив последнюю точку, Вальронд придумал название: "Из дневных записок мичмана Евг. Вальронд" (старомодно, но зато вполне прилично). Еще немного подумал и водрузил на титульный лист рукописи великолепный эпиграф из Фаддея Беллинсгаузена: Пишем - что наблюдаем.
Чего не наблюдаем - того не пишем.
После чего Вальронда снова вызвали на допрос, вернули ему золотистый жгут аксельбанта и все документы.
– Садитесь... У нас к вам только два частных вопроса. Первый: можно ли рассчитывать на инженера Аркадия Небольсина, что он станет честно сотрудничать с нашей властью?
– Не знаю, - ответил Вальронд.
– Вопрос второй: что вы скажете о полковнике Сыромятеве?
–
Ему позволили отправиться на остров Мудьюг.
– Вы должны, - внушали мичману, - обязательно поспеть к месту назначения в срок! По возможности, без опоздания. Чтобы не вызвать никаких подозрений - раз. Чтобы не опоздать к моменту боя - два. И... как вам было наказано в Мурманске?
– Чтобы батареи Мудьюга молчали.
– Мы надеемся, что теперь они заговорят...
Вальронд очень спешил, но все же опаздывал.
* * *
Застрял он, как и следовало ожидать, в Вологде. На неизбежной пересадке вылетел из вагона как пробка, но в следующий эшелон, идущий на Архангельск, было уже не прорваться. Вокзал был оцеплен чекистами и красноармейцами. Дело дрянь: командировка подходила к концу, и это грозило для него особыми осложнениями, - по плану Вальронд должен был еще вчера явиться к адмиралу Виккорсту.
Плотный барьер спекулянтов, мешочников и дезертиров был так спрессован оцеплением, что Женьку Вальронда, при дыхании толпы, то поднимало, то опускало, словно рыбачий поплавок на речной зыби. В один из моментов, когда его снова вздыбило над толпою, он увидел...
– Чудеса!
– сказал мичман, вытягивая шею - и без того длинную - от искреннего любопытства к жизни.
В узком проходе оцепления шествовали на посадку дипломаты. Шагали атташе миссий - почти невозмутимые; дамы в жиденьких мехах несли курчавых болонок, и перепуганные японские собачки остервенело лаяли на мрачных русских спекулянтов. Роль носильщиков исполняли бравые матросы в клешах. Обливаясь потом, перли они на посадку дипломатические баулы, деликатно подсаживали дамочек под худенькие энглизированные задницы.
– Мадам, только не имейте сомнения: фукну - и вы в вагоне!
– Доброго вам пути, сэр...
– Матюшенко, кидай в окно собаку ихнюю.
– Кусается, стерва!
– А ты сам ее укуси, чтобы помнила...
Все стало ясно: поезд занят дипломатами. Вальронд кое-как выбрался из толпы. Подергал себя за пуговицы - нет, еще держатся. Передохнул... Задумался: что же ему теперь делать?
Мичман знал: переезд дипкорпуса является сигналом для интервентов на Мурмане. Тронется сейчас этот эшелон с миссиями - и с Мурманского рейда, выбирая якоря, отправится эскадра Кэмпена на Архангельск. Черт с ним, с этим адмиралом Виккорстом! Но ему непременно надо быть на Мудьюге в срок...
Возле вокзала стоял открытый автомобиль.
– Откуда?
– спросил Вальронд.
– Из губвоенкома.
– Подвезешь?..
В здании губвоенкома ему показали дверь, в которую надо стучать. Он постучал и вошел в кабинет. Какой-то дядя в кожанке, стоя спиною к Вальронду, разговаривал по телефону.
– Нет, - говорил он, - американский посол Френсис отбыл еще раньше... прямо в Архангельск! Да, провожу посадку. Не беспокойтесь, еще раз повторяю: мы достаточно корректны и не дадим ни одного повода для дипломатических интриг и капризов. И этикета также не нарушим... Ага, до свиданья!