Из тупика
Шрифт:
– Павлухин! Кру... хом!
Гальванер четко обернулся:
– Есть!
– Твои шмотки?
– Мои...
Возле ног Павлухина раскинули матросское барахло: прощупанный пальцами матрас, подушка, запас белья, две книжки по теории электричества, сборник биографий великих людей, открытки с видами Парижа, конверт с письмами от родных, кусок голубого мыла... ну и прочую ерунду.
– Я его знаю, - промямлил Вальронд, стыдясь.
– Полухин хороший матрос, и фон Ландсберг готовит его на унтер-офицера...
Фельдфебель уже перетряхнул
– Ваше благородие, чисто!
– Павлухин, - велел Быстроковский, - на другой борт, бегом марш! Там и стой... замри.
Шлепая босыми пятками, Павлухин перескочил на другой борт. Замер, как велели, только зыркал глазами.
– Захаров! Кру... хом!
Обернулся Захаров, и не узнал его Павлухин: лицо синее от перепуга, глаза запали.
– Твоя хурда?
– спросили его боцманматы.
– Моя... То есть, позвольте номер.
– Гляди: 2-56-43... твой номер?
– Так что, ваше благородие, моя хурда. Павлухин думал: "Боится... Неужто не все выбросил?" Трясли. Летели в сторону тетрадки с грустными виршами собственного сочинения про любовь... Через всю палубу глаза Захарова вклинились в глаза Павлухина - так, словно сейчас опять сцепятся в драке.
И вот выпрямились боцманматы:
– Чисто, ваше благородие.
Павлухин даже вспотел. Легкой рысцой, сияя лицом, к нему уже подбегал Захаров. Поворот - и замер рядом.
– Ну?
– шепнул ему Павлухин.
– Понял, сучья лапа?
– Спасибо...
– долетел вздох облегчения.
Дошла очередь до погребного Бешенцова - баптиста. Старший офицер крейсера пустил по палубе, разметывая страницы, сборник прохановских "Гуслей". В злости рвал афонские книжицы, отпечатанные крамольными имябожцами.
– Несчастный сектант! Тебе - что? Больше других надобно? Ты что на меня, как на Христа, уставился? Я из тебя эту дурь выколочу, а глаза выкручу, как шурупы...
– И выколотили, и выкрутили, - отозвался Бешенцов.
– Ты на что намекаешь? Выверни карманы у робы...
На палубу звонко выпал дубль-ключ от носовых погребов. Тонны взрывчатки в руках этого человека с лютым взглядом, и Быстроковский невольно съежился.
– Можешь подобрать, - сказал и ногою придвинул к баптисту всю рвань "божественного"...
Вальронд стоял красный как рак. Мичман страдал за свой плутонг, за его людей - храбрых и сильных бойцов флота империи. Писали о них газеты русские, британские, французские, бельгийские. А теперь, полураздетые, растерянные, они мечутся с борта на борт, и всё наружу - и рундуки, и души этих людей.
Женька Вальронд производил обыск поспешно и неловко, лишь бы отвязаться. С того конца палубы, где он перетряхивал вещи, чаще всего слышалось:
– Перебегай... Ты тоже беги... К борту, к борту! Вальронд стоял внаклонку над вещами, разложенными в ряд; он стоял как раз спиною к шеренге матросов, еще ожидающих обыска. И вдруг мичман ощутил (так страшно, так бедово), как провис у него карман кителя. Тяжесть
Никогда еще мичман не бывал так испуган, как сейчас. Ему было ясно: кто-то, невидимый из-за спины, спасая себя или товарища, переложил... револьвер. Кто? Но Вальронд еще больше боялся оглянуться, чтобы узнать дерзкого. Кто?..
– Перебегай, - сказал он, и кто-то перебежал...
Вляпался, как и ожидал того Павлухин, Шурка Перстнев.
– Твоя листовка?
– радостно спросил Быстроковский. Через плечо старшего офицера Вальронд успел прочесть несколько строчек: "...солдаты, не забудьте, что в лице каждого офицера, приветствуя которого, носит на руках своих темная, часто подкупленная толпа, вы славите свое вековое рабство. Не довольно ли крови, солдаты?.."
– Твоя?
– снова спросил Быстроковский.
– Почему же она моя, - ответил Шурка, - если здесь про солдат сказано. А об матросах - ни звука!
– Ты мне тут придурка не выкобенивай... Где взял?
– Дали.
– Кто?
– Да когда в город ходил...
– Я тебя спрашиваю - кто дал?
– А я откуда знаю, ваше благородие?. Барышня одна... собой ничего такая. "На, говорит, почитай, а потом я тебя поцелую!"
Быстроковский волком глядел на Шурку:
– Ну! И... поцеловала она тебя?
– Прочел, - сознался Шурка.
– Мне-то что? Тут ведь о солдатах... Так что мне это совсем неинтересно читать было.
– Хорошо, - жестко произнес старший офицер.
– Теперь я тебя целовать стану. Влеплю такой горячий поцелуйчик, что ты у меня только в окопах очухаешься...
Вальронд, пока там препирались, наспех перекидал оставшееся барахло. Выпрямился. И, стараясь встать к Быстроковскому не тем боком, где лежало оружие, отрапортовал:
– Роман Иванович, я закончил. Всё в порядке!
Придя в свою каюту, Женька вынул из кармана ловко сидевший в ладони браунинг. Открыл ящик стола, бросил туда оружие и задвинул ящик снова. Щелкнул ключик. "Кто?" Было ясно, что команда артиллеристов ему доверяла Предать их он был бы не в силах. Да и к чему? В немецкую пропаганду на крейсере мичман не верил. Другие соображения руководили им...
Морской корпус его величества, славный громкими традициями русского флота, готовил прекрасных офицеров. Но от расчета траектории надо было вжиться - телом и нервами!
– в броню: это труднее. Вальронд не забыл, каким растерянным щенком забился он тогда в угол башни. А пристрелочный уже подали с элеватора. А дальномер уже отрубил ему дистанцию. И ревун уже промычал... А он растерялся на "залпе". И тогда матросы, эти многоопытные воины, сделали из него бойца. Благодаря им он вылез из башни хозяином плутонга. Такие вещи не забываются. От этого и отношения Вальронда с прислугой орудия были доверительно добрыми. Матросы это понимали тоже, и вот... результат доверия: подкинули оружие, как своему...