Из тупика
Шрифт:
– Везет... Только, если меня накроет, прошу не писать на моей могиле: "Здесь лежит военспец такой-то..." "Военспец" отдает канцелярией! А я все-таки не чиновник. Напиши: мичман!
– Трепло ты, мичман, - добродушно сказал Спиридонов. А на станции полно вагонов, несет от них запахом навоза и карболки. Вовсю работает жаркая вошебойня, по улицам ходят бойцы, напрашиваясь на ужин к хозяевам. А поужинав, кладут под горшок деньги. Это закон для всех спиридоновцев (жестокий закон: поел - заплати). Вальронд со своими ребятами, двумя
Отвечеряли рано. Лежа потом на печи, при свете керосиновой лампы, допоздна читал белогвардейский "Мурманский вестник", издаваемый Ванькой Кладовым. Читал, встречая знакомые имена: Харченко, Брамсон, Эллен... Думал о них: "Вот дерьмо собачье!" И, задрав ногу, почесал босую пятку. Фукнул на лампу, уснул спокойный. И крепко спал - здоровым сном здорового человека.
Утром его разбудил истошный вопль.
– Танька-а-а!..
– надрывались под окнами.
– Танька идет!
Вальронд соскочил с печи: он любил всяких Танек и Манек...
– Где Танька?
– высунулся в окно.
Но издалека доносился неясный гул. Артиллеристы уже впрягали пушку в лошадей, чтобы удирать подальше. Раздвинув на окне герани, Вальронд спросил:
– Что там грохочет? "Бепо"?
– Нет, танки...
– внятно объяснили бойцы.
Вальронд сорвал с гвоздя фуражку. Разлетелся в сени избы.
Хлопнул себя по лбу - заскочил обратно в горницу.
– Гвоздь!
– заорал он, вне себя от восторга.
И, вцепившись в гвоздь, стал вырывать его из стены.
Вырвал! И, зажав в потном кулаке, кинулся на двор...
– Разворачивай!
– приказал. Пегие лошади рванули трехдюймовку в распахнутые ворота.
Был серый день, моросил мелкий дождь. Избы серые, поля серые, дым серый, и он увидел английские танки (тоже серые). Две машины на гусеницах, облепленных травой и глиной, елозили невдалеке от позиций. Ветер доносил оттуда, помимо грохота, и острый запах газолина, могуче отработанного моторами в выхлопы.
Это было нечто новенькое в войне, и бойцы Спиридонова невольно пятились назад. Понукаемые кнутами, лошади домчали пушку до передовой линии, развернули ее. Из снарядной двуколки достали первый снаряд, и он был тоже серый, как и весь этот денек.
– Заряжай! Чего вылупились на меня? Заряжай, говорю...
Желтый затылок унитарного патрона ядовито зеленел капсюлем. Чавкнула челюсть замка, намертво захлопывая канал. Вальронд сам наводил орудие и в скрещении панорамы видел, как плавно карабкается через валуны железная махина фирмы "Рено".
Вставил гвоздь - вместо ударника.
– Топор!
– кричал, прыгая.
– Давай топор!..
Из окопов - голоса бойцов:
– Да что он? Пушку рубить собрался?
– Давай без разговоров... Я держу его на прицеле!
Дали топор. Он откинулся назад всем телом:
– Разбегайся! Я один в ответе...
– И треснул обухом по гвоздю, словно заколачивая
– Гвоздей! Готовь гвоздей мне, а снарядов - хватит!
Сразу изменилась обстановка. Бойцы, раскусив секрет, дружно ломали заборы, выдирая оттуда гвозди - поновее.
Выстрел за выстрелом! Острая струя газов выкидывала гвозди обратно, как пули: "Рено" вдруг дрогнул и осел набок. Второй танк начал поспешно разворачиваться, удирая... Вальронд, весь в неуемном бешенстве, скакал возле пушки, и серый денек вдруг расцветился для него, как день рождения радостный день.
В поддень его орудие - уже по праву - заняло боевую позицию. Англичане сидели вдоль полотна дороги, посылая в атаки то белых, то сербов. Снаряды противника, вылетая откуда-то из-за моста, дробили гранит, выкорчевывали вековые сосны. Потом разрывы сделались приглушеннее, словно хлопки в ладоши. Что бы это значило? Вальронд, озадаченный, поднялся во весь рост.
– Спиридонов, - позвал он, - ты ничего не замечаешь?
– Нет. А что?
– подбежал к нему Иван Дмитриевич.
– А ты... понюхай!
– сказал Вальронд.
Резедой или фиалками запахло вдруг над развороченной землей. Спиридонов закашлялся, в горле свистело и клокотало.
– Газы, - хрипели бойцы в окопе, удушаемые сладким ароматом; глаза их были сведены острой болью, они тужились раздвинуть веки пальцами, чтобы видеть... Ногтями драли затылки, скребли за ушами; кожу съедало; казалось, горит само тело.
– Отходи!
– велел Спиридонов и, вытянув руки, как слепец, с зажмуренными, полными слез глазами, пошел назад...
23 мая отравленные газами бойцы Спиридонова оставили Медвежью Гору и отошли на новые позиции, на восемнадцать километров от Повенца, - впереди лежала станция Кяписельга, и ее надо было держать. А в захваченной Медвежьей Горе англичане сразу приготовили плуги и стали пахать на лошадях громадное поле мужицких пустошей - под аэродромы для своих бомбардировщиков.
Когда стемнело, Спиридонов вдруг повернул своих бойцов - в штыковую атаку. На четверть часа ему удалось отбить разъезд No 10. Только на пятнадцать минут, не больше: бронепоезд врага уже наседал на разъезд блиндированной мощью огня.
С разъезда приволокли британского офицера, и Спиридонов сказал:
– Эй, флотский! Ну-ка, поговори с ним так на так...
Пленный англичанин был техником аэродромной службы; карманы его френча были нашпигованы листовками - для чтения; примусными иголками - для спекуляции.
– Переведи ему, Максимыч: как им не стыдно? Против голодных людей, борющихся за свободу, бросать баллоны с газом...
Пленный в ответ твердил одно и то же:
– Это крайность... да, газы - крайность. Но у нас больше ничего не осталось. Англия - единственная страна в мире, которая никогда не знала поражений... Это крайность!