Из тупика
Шрифт:
Отовсюду, с высоких нар, строенных по краям глубокого бункера, пошли хлестать плевки, раздались возгласы отвращения:
– Брось! Что ты крыс таскаешь? Нешто сожрешь?
– Какая же это крыса?
– возмутился Небольсин.
– Это лемминг, полярный сурок. Крысу и я бы жрать не стал, я вам не ходя-ходя из Шанхай-города. А лемминг корешками да травинками кормится, он чистенький...
В этот день они узнали, что Власьева, по приказу коменданта, закопали живым. В яме бункера царила подавленная тишина. Значит, этот путь к бегству отрезан. Четверо уже, с согласия отца Ионафана, проскочили
Небольсин варил суп из леммингов, когда подошел баталер-анархист с "Купавы", сосланный в Печенгу за большую глотку, и ногою перевернул кипящую кастрюлю.
– Хватит!
– сказал.
– Лучше околей у меня на груди, только не могу я видеть, как ты крысу трескать начнешь...
Небольсин был последним, присланным с воли в бункера Печенги, и зубы у него пока были целы. А здоровый организм, приученный к обилию пищи, настоятельно требовал еды. Впрочем, надо отдать ему должное: инженер не обиделся на грубую выходку моряка. Вымыл кастрюльку и сказал:
– Ладно. Буду подыхать так... Но еще раз говорю вам, олухи: это не крыса, а полярный лемминг. Он - чистенький!
– Ученый!
– ответили.
– Ученость на том свете показывай...
Небольсин завалился на нары и думал о том, что русский интеллигент способен слопать все то, чего никогда не будет есть русское простонародье. Умрет, но никогда не притронется!
Медленно накалялась под сводами бункера электрическая лампочка, ярко вспыхнула и разом потухла. Откинулся люк, и юнкера загорланили:
– Эй, глисты в обмороке! А механики у вас водятся?
– Есть... один шевелится.
– Дуй к отцу дизелисту, ему опять машины не завести.
Наверх из бункера полез машинный кондуктор с тральщиков, и Небольсин подергал его снизу за штанину клеша:
– Можно и я с тобой?
– А мне-то что? Пошли, механисьен...
Было одно место в Печенге, проходить мимо которого Аркадий Константинович боялся - отворачивался... Там, на крутом взгорье, высился крест, а на нем висел, уже высохший, человек с искаженным лицом. Ветер с океана просолил ему кожу, превратив ее в пергамент; волос за волосом - день за днем - уносились в тундру с облысевшего черепа. Оскал лица трупа был ужасен. Небольсин, как и многие узники в Печенге, хорошо знал, кто висит на кресте.
Это был Комлев!{31} И, обнажив головы, они прошли мимо креста, направляясь в "машинную келью"...
Скоро на окраине монастыря зачихал дизелек и стойко наполнились светом лампы тюрьмы и обители. Отец дизелист был мечтателем в промасленном подряснике. "Если бы мне на заводы угодить, - печалился он.
– В Петрозаводск бы... А здеся пропаду я!" И передал в бункер подарки: пяток шанежек с начинкой из тресковой печенки, еще теплых, половину махорки и две спички...
– Живем!
– радовались подаркам узники.
А потом весна надвинулась на Варангер-фиорд, и сверху в бункер потекло. Таяли снега, яму заливало. Люди сидели на нарах, поджав ноги, а
– пришлось тянуть юнкерам на веревках.
– Фальшивых не берем...
– смеялись молодые люди при этом.
– Тяни!
– отвечали им снизу.
– Эти крепко умерли...
Юнкера в Печенге были большею частью те самые, что когда-то охраняли Зимний дворец с правительством Керенского; держались они подло по отношению к заключенным и с очень капризным достоинством внутри своего отряда. Они гордо носили ореол "мучеников", а чтобы они не очень "мучились", юнкеров запрятали подалее от мирской суеты, на охрану печенгских узников... Теперь эти узники стояли по колено в стылой воде.
– Эй, молодежь!
– кричали они юнкерам, задирая головы.
– Доложи англичанам, что мы затоплены... Мы же подыхаем здесь!
– Нас не щадили, - отвечали юнкера, - вас тоже щадить не стоит. Плавайте дальше, красные лебеди!
– Ну какой же ты гад!
– орал Небольсин.
– Такой молодой, такой красивый и такой... гад! Небось папа с мамой тебя этому не учили... Вот бы мне сюда твоих папу с мамой!
В него хамски плюнули сверху, как на собаку, и он утерся.
Комендант Смолл наконец-то велел ликвидировать бункер и развести всех узников по избам монастыря-тюрьмы. Небольсин попал в матросскую команду.
Матросы хотя и грызлись между собою, но в трудную минуту забывали партийные разногласия и дружно сбивались в плотную стенку, которую из пушки не прошибешь. Да и частая помощь отцу дизелисту честно окупалась: дары всегда делили поровну. Этот монах окончил машинную школу при флотилии Соловецкого монастыря, но движок в Печенге был никудышный, и стартер барахлил. Отца дизелиста тянуло к матросам - они в моторах смыслили. А по вечерам избы монастыря обходили черноризные монахи с черепами и костями на облачении, какие рисуются на ящиках трансформаторов высокого напряжения. Скорбные лики схимников взирали на узников - пронзительно и остро. Схимники сыпали по углам порошок от клопов, спрашивали матросов:
– Чего дальше-то будет? Знаешь... Социал-демократы удержатся ли? Опять же аграрная политика - это мы сознаем. А вот мужик на деревне - поддержит ли он большаков?..
Юнкера, карауля узников, до утра шлепали картишками, а сенях шуршали деньги, молодые петушиные голоса ссорились, мирились, произносили ненужные грубые слова.
В один из дней, под вечерок, дежурный юнкер вошел в "келью" матросской команды:
– Инженер Небольсин... здесь ли? Идите к настоятелю...
В спину путейца горячо шептали матросы:
– Курева... курева-то свистни! Что плохо лежит - тащи к нам!
* * *
Чайки сидели на воде по-ночному. Владыка стоял на крыльце, поджидая гостя, и не был он похож на всех других настоятелей, виденных Аркадием Константиновичем ранее. Сухой и мускулистый, кулаки - две тыквы, глаза глядели из-под мохнатой шапки внимательно, быстро все замечая... В келье у него пахло квасом, свежим хлебцем и было уютно от тараканьих шорохов невольно клонило в сладкий сон.
– Ты что?
– цыкнул отец Ионафан недовольно.
– Спать пришел?