Из зарубежной пушкинианы
Шрифт:
В феврале 1835 года Пушкин пишет в дневнике: «Цензура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке: Царствуй, лежа на боку».
Если бы Пушкин знал, что и через 120 лет цензура в России не изменится! Рассказывают, что в 1951 году в период борьбы с космополитизмом в каком-то издательстве пушкинская «Сказка о царе Салтане» была подвергнута «редакции». Как известно, на вопрос царя:
Ладно ль за морем иль худо?
И какое в свете чудо? —
гости отвечают:
За морем житье не худо,
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит…
и
За морем житье плохое,
В свете ж чудо вот какое:
Остров на море лежит…
и далее по тексту. И уже совсем недавно, в горбачевские времена, во время партийной кампании против алкоголизма запрещалось по радио читать «Вакхическую песнь». Так может быть, Пушкину было бы легче, знай он, что за полтораста лет цензура в России не изменится? Надо думать — наоборот.
Весной 1835 года голландский посланник покидает Петербург, едет в отпуск. 18 мая 1835 года Жорж Дантес пишет будущему отцу[8]:
«…Мое письмо найдет Вас уже устроенным, довольным и познакомившимся с папенькой Дантесом. Мне чрезвычайно любопытно прочесть Ваше следующее письмо, чтобы узнать, довольны ли Вы выбором вод и обществом, там найденным. Как бы все было по-иному, будь я не одинок, как сейчас, а с Вами! Как был бы счастлив! Пустоту, которую обнажило Ваше отсутствие, невозможно выразить словами. Я не могу найти для нее лучшего сравнения, чем с той, что Вы, должно быть, чувствуете сами, ибо хоть порой Вы и принимали меня, ворча (я, конечно, имею в виду время важной депеши), я знал тем не менее, что Вы рады немного поболтать; для Вас, как и для меня, вошло в необходимость видеться в любое время дня. Приехав в Россию, я ожидал, что найду там только чужих людей, так что Вы стали для меня Провидением! Ибо друг, как Вы говорите, — слово неточное, ведь друг не сделал бы для меня того, что сделали Вы, еще меня не зная. Наконец, Вы меня избаловали, я к этому привык, так скоро привыкаешь к счастью, а вдобавок — снисходительность, которой я никогда не нашел бы в отце. И что же, вдруг оказаться среди людей завистливых и ревнующих к моему положению, вот и представьте, как сильно я чувствую разницу и как мне приходится ежечасно осознавать, что Вас больше здесь нет. Прощайте, дорогой друг. Лечитесь как следует, а развлекайтесь еще больше, и, я уверен, Вы вернетесь к нам в добром здоровье и с таким самочувствием, что, точно в 20 лет, сможете жить в свое удовольствие, не беспокоясь ни о чем на свете. По крайней мере, таково мое пожелание, Вы знаете, как я Вас люблю, и от всей души, пока же целую Вас так же, как люблю, то есть очень крепко.
Всецело преданный Вам Ж. Дантес».
И в следующих письмах Дантес настойчиво и неукоснительно будет выражать свою любовь к Луи Геккерну. Была ли это на самом деле любовь или только благодарность, — кто знает? Для нас это не так уж и важно. Но можно твердо верить автору, что встреча с Геккерном и его поддержка стали для него, как он пишет, Провидением. Это и материальная поддержка, светские связи, без которых завоевать северную русскую столицу было бы нелегко. А Дантес только и думает о блестящей карьере. Это цель, к которой он стремится всеми возможными способами. Это видно хотя бы из его письма от 20 июня:
«Павловск, 20 июня 1835 г.
Мой дорогой друг, как я счастлив: сию минуту получил я письмо сестры, сообщающее, что Вы приехали в Баден-Баден и, что мне много интереснее, что Вы в совершенном здравии. Мой бедный старый отец в восторге. Итак, он пишет, что невозможно испытывать большую привязанность, чем Вы ко мне, что Вы ни на минуту не расстаетесь с моим портретом. Благодарю, благодарю тысячу раз, мой дорогой, и мое единственное постоянное желание — чтобы Вам никогда не довелось раскаяться в своей доброте и жертвах, на которые Вы себя обрекаете ради меня; я же надеюсь сделать карьеру, достаточно блестящую для того, чтобы это было лестно для Вашего самолюбия, будучи убежден, что Вам это будет наилучшим вознаграждением,
Мой дорогой друг, у Вас постоянные страхи о моем благополучии, совершенно необоснованные; перед отъездом Вы дали мне достаточно, чтобы с честью и спокойно выпутаться из затруднений, особенно, когда мы возвратимся в город. В лагере я и впрямь немного стеснен, но это всего на несколько месяцев, а как только вернусь в город, все будет прекрасно; да если в моей кассе и обнаружится недостаток во время маневров (чего не думаю), уверяю, я тотчас Вас предупрежу, так что Ваше доброе сердце может быть спокойно: раз я ни о чем не прошу, следовательно, ни в чем не нуждаюсь…»
Здесь мы не собираемся цитировать все письма Дантеса, приводить их полностью. Нам интересна здесь только та их часть, которая позволит восстановить контекст двух отрывков, опубликованных Анри Труайя. Если сравнить эти вырванные из контекста отрывки с замочной скважиной, то письма Дантеса — это дверь, распахнутая в квартиру врагов Пушкина. И это дает возможность (снова процитируем С. Л. Абрамович) «многое прояснить».
Между тем Дантес делает все новые успехи и по службе, и в свете. Это видно из следующего письма от 14 июля:
«…Однако следует быть справедливым, ведь до сих пор я говорил Вам только о плохой стороне наших маневров, а между тем мы находили в них удовольствия: празднества шли чередой, а Императрица была ко мне по-прежнему добра, ибо всякий раз, как приглашали из полка трех офицеров, я оказывался в их числе; и Император все так же оказывает мне благоволение. Как видите, мой добрейший, с этой стороны все осталось неизменным. Принц Нидерландский (принц Вильгельм Оранский — В. Ф.) тоже весьма любезен, он при каждом удобном случае осведомляется о Вас и спрашивает, улучшается ли Ваше здоровье; можете вообразить, как я счастлив, когда могу сказать ему, что у Вас все идет на лад, и Вы совершенно поправитесь к будущему году… Он уверил меня, раз тамошние врачи прописывают Вам лечение виноградом — это лучшее доказательство полного восстановления Вашего здоровья. Представляю, какая радость была в Сульце, когда там узнали, что Вы приедете на две недели, а если ненароком Вам и случится там поскучать, заранее прошу Вашей снисходительности. Они так захотят Вас развлечь, что в конце концов наскучат. Да может ли быть по-иному, разве Вы не благодетель для них всех; ведь в наше время трудно найти в чужестранце человека, который готов отдать свое имя, свое состояние, а взамен просит лишь дружбы; дорогой мой, надо быть Вами и иметь такую благородную душу, как Ваша, для того, чтобы благо других составило Ваше собственное счастье; повторяю то, что уже не раз Вам говорил — мне легко будет стремление всегда Вас радовать, ибо я не дожидался от Вас этого последнего свидетельства, чтобы обещать Вам дружбу, которая закончится только со мною: все, что я здесь говорю — не просто фразы, как Вы меня упрекали в последнем письме; раз уж мне невозможно иначе выразить все, что я чувствую, Вам придется покориться и читать об этом, ежели Вы хотите узнать всю мою душу…»
Дантес называет Геккерна «благодетелем» и пишет, что «не дожидался этого последнего свидетельства, чтобы обещать Вам дружбу». Какого свидетельства? Сам и отвечает: готовности «отдать свое имя, свое состояние». Как всегда, Луи Геккерн ревнив. Но это еще не та жгучая ревность, которая охватит его позже. Сейчас он упрекает Дантеса в том, что его слова о любви и верности — просто фразы. Вот так, не читая ответных писем Геккерна, мы слышим его голос. Он эхом доносится до нас из письма Дантеса, датированного 1 сентября 1835 года.
«Дорогой мой, Вы большое дитя. К чему настаивать, чтобы я говорил Вам „ты“, точно это слово может придать большую ценность мысли, и когда я говорю „я Вас люблю“ — я менее чистосердечен, чем если бы сказал „я тебя люблю“. К тому же, видите ли, мне пришлось бы отвыкать от этого в свете, ведь там Вы занимаете такое место, что молодому человеку вроде меня не подобает быть бесцеремонным. Правда, Вы сами — совсем другое дело. Уже довольно давно я просил об этом, такое обращение от Вас ко мне — прекрасно; впрочем, это не более чем мои обычные рассуждения; безусловно, не мне жеманиться перед Вами, Господь мне свидетель…