Изборник. Стихи 1968–2018
Шрифт:
Мышление, базирующееся на воспоминании – и из него исходящее, – для поэта может оказаться насущнее разрешения вопросов о конечном смысле бытия. Так говорят экзистенциалисты. А еще они говорят, что само бытие разорвано. Если чем-либо оно, по Стратановскому, для человека и скреплено, так это «атомами боли», перманентным источником пробуждения лирического чувства: «Может быть, Бог меня ищет, атомы боли даруя / Будничным, смирным вещам…» (1978).
В конце семидесятых – начале восьмидесятых для Стратановского как раз и наступило время «собирать камни». Те самые, какими поэт побивался:
«…Боль и побои терпи —ведь ничто не дается задаромГоре тебе – не за грех,горе – за будущий дар»Это
Где человек, там – боль. В случае Стратановского это всегда еще и боль другого. Переживание, существенно отличающее внутренние коллизии стихов петербургского автора от коллизий, выражаемых большинством лирических поэтов. Особенно ярко они разработаны в стихах второй половины семидесятых – начала восьмидесятых, таких как «Трудно зарубцеваться…», «Дворовые игры», «Инициация», «Осквернители статуй», «Эрмитаж», «Террорист» и др. Вот, например, голос одного из «нищих духом», добравшихся до Эрмитажа:
Это все нам чужое и нашей тоски не развеетПо грядущему миру, простому как шар голубойНе возьмут за живое амуры, венеры, евреиТолько ум искалечат, а нашу не вылечат боль«Сознанье своей правоты», о котором писал Мандельштам, – свойство любого одушевленного существа, не только поэта.
Не скажу, к поэтической ли биографии, к бытовой ли это отнести, но вскоре после отрадной публикации на родине, «из тени в свет перелетая», Стратановский неожиданно куда-то канул. Начиная с 1986 года и до начала 1990-х из-под его пера не появилось, кажется, ни строчки. Слушал, должно быть, чего это все вдруг так разговорились? Или стало недоставать для вдохновения «мусора бытия», и поэт бессознательно ждал, какого горя еще придется хлебнуть?
«Хмурое утро» начала 1990-х перешло у Сергея Стратановского в «Тьму дневную», доселе неведомую. Новая ли жизнь началась? агония ли вчерашней? – никому, самому Богу неведомо. Ибо Он по-прежнему для поэта «суверенен»:
Кто Он там – мифом миф вышибающийЗатевающий в мире муруТо в Грядущую Мощь завлекающийТо ломающий грубо игруТо манящий лугами зеленымиТо до взбрыка пытающий насБеспредельными мертвыми зонамиНад которыми космос погасРаспрощавшись с пунктуацией, видимо, не наблюдаемой во «тьме дневной», Стратановский пренебрегает формирующими строй речи знаками ради своевольной потребности обновления господствующей стихотворной просодии. Поэзия коварна – в своем перманентном отклонении от того, что данная эпоха канонизирует в качестве «положительного» и «поэтического», услаждающего душу. Со времен Гюго и Бодлера уклонение от «нормы», творческое ее преображение, посягательство на эстетически забронзовевшее принято называть «новым трепетом», «frisson nouveau». «Новый трепет» Сергея Стратановского спровоцирован его избыточным для поэта интеллектом, щедро выплескиваемым из «громокипящего кубка» на заплеванную прохожим людом мостовую. Юпитера волнует ровно то же самое, что и «человека асфальта». Как ни странно – новость.
В юности повеявший вешний ветер в пустынном Царскосельском саду, там, «где жить отрадно и не больно» («Я ненавижу лес. Зеленомассой розг…», 1981), не ослабевает в его лучших стихах и впредь:
Обелиски, колонны…Но тихо в аллеях просторных,Ветер вешнийсюда не приносит вестейИз Чечни мятежной,из ее непокорных ущелий.Взятая на эпиграф к этому стихотворению строчка из Ахматовой: «Но в этом парке не слыхали шума…» характерна для сопрягающего времена поэта. Ахматова в «Царскосельской поэме „Русский Трианон“» пишет о трагических событиях начала ХХ века, когда вдалеке от нашей «обители муз» «кровь заливала горло Дарданелл» и «не считали умерших людей». Не считали их и в конце этого века и тысячелетия. Да и в начале следующего – то же самое.
При всех политических очевидностях стихов Стратановского – автор он политически неангажированный.
Вот и все стихотворенье. Запечатленный в нем беззвездный ужас кроется в том, что не различишь, с каких цепей эти собаки сорвались, откуда понабежали – из подворотен города Грозного, с псарен Грозного Ивана?
Пока вся эта сказка сказывалась, Стратановский начал слагать строчки от имени тех, к кому, по слову Фета, «Тютчев не придет». А если бы и пришел, смягчил бы их сердца? Стал бы вместе со Стратановским сожалеть о, легендарном впрочем, уничтожении святым Стефаном Пермским языческой «прокудливой березы» ради смастеренного из нее православного креста? Какая из потерь суровей? Обидно за зырян. Да и – за славян, позарившихся на «великую книгу», «берестяную, лесную, / животворными буквами полную» («Лесная книга», 2009), – понадобилась, видимо, для представления в Комитет цензуры иностранной, возглавлявшийся некогда самим Тютчевым.
Читательская и литературоведческая традиция разделяет корпус стихов Тютчева на «политические» и «лирику», отдавая предпочтение второй. Стратановский тютчевского типа «строй вожделенный» водворять не собирается, «ударить в колокол в Царьграде» не жаждет и не считает достойной задачей видеть в слове «царь-освободитель» знак готовности «за русский выступить предел…» [7] . Тютчевым публичным уязвлен, в русле этой уязвленности и ведет диалог – и не с ним одним. Занят вместо хулы на католицизм «оживлением бубна». Великодержавными комплексами брезгует, зато чуток к коллективному бессознательному обращенных в чуждую веру и идеологию компатриотов. Политические недуги лечит самым надежным способом – предоставляя голос тем, за кем державное око Тютчева надзирало из руководящего кресла. Тем, кто «тоже чувствовать умеют». И это не традиционное сочувствие потерпевшим, а прямое соучастие, желание и умение заглянуть за край собственного разума, как это ярко запечатлено в цикле «Эрмитаж» (1981–1985) – от зачина «Да, я был в Эрмитаже. Там все покупное, не наше. / Там мясистые бабы глядят похотливо со стен…» и до завершения «На гибель „Данаи“»:
7
См. стихотворение Тютчева «Славянам» («Привет вам задушевный, братья…», 1867). В нем последняя строчка: «За русский выступит предел…» Что же касается идущего от В. С. Соловьева суждения о всеединстве тютчевской поэзии, то должно, на наш взгляд, учитывать в данном случае не столько даже замеченные философом у поэта «минутные увлечения самым обыкновенным шовинизмом», сколько его вывод: «…судьба России зависит не от Царьграда и чего-нибудь подобного, а от исхода внутренней нравственной борьбы светлого и темного начала в ней самой» (см. его статью «Ф. И. Тютчев», 1896).
Изобразительная система Стратановского далека от традиционализма, не будучи при этом, что очень существенно для понимания природы его поэзии, системой авангардистских, тем более пост-постмодернистских, крайностей. Ему чуждо понимание искусства как иронической игры со знаками культуры. Искусство – и прежде всего поэзия – имеет, полагает он, прямое отношение к онтологическим ценностям человеческой жизни: к любви, к радости, к горю, к вере и неверию.
8
Весь цикл первоначально напечатан в сборнике Стратановского «Стихи» (СПб., 1993) с неверной датировкой «1981–1983». Картина Рембрандта «Даная» была облита кислотой 15 июня 1985 года приезжим из Литвы, что и послужило толчком к написанию финального стихотворения.