Изборник. Стихи 1968–2018
Шрифт:
Интеллектуальную жизнь андеграунда середины 1970-х характеризует весьма бурный прилив христианской духовности, противопоставленной как официальному «советскому гуманизму», так и, что в данном случае много более существенно, идеологии Ренессанса. Кульминация неоправославного натиска приходится на издание тома А. Ф. Лосева «Эстетика Возрождения». В нем сокрушается как раз неугодное нам «Западное Возрождение», его «титаническое возвеличивание человека в окружении по преимуществу эстетически понимаемого бытия» [15] . К бичуемому А. Ф. Лосевым типу «заправских гуманистов и светских литераторов» [16] Стратановский в ту пору несомненно не принадлежал. В стихотворном «Диспуте» (1979) устами Гуманиста произносил вполне «светские» речи: «Что Бог? Он жил, страдал, исчез. / Недолог Божий век. / На лестнице существ / Отныне выше прочих – человек». Да и «заправским» ортодоксом тоже не был – ни тогда, ни сейчас. В том же
15
Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978. С. 45.
16
См.: Там же. С. 291.
За этим персонажем в «Диспуте» «последнее слово», его вероисповедание архетипично для любого времени и любой конфессии. Во всяком случае – для всей христианской истории, этой верой и цементируемой. Здесь та проповедь «священного неведения», что лежит в основе поэтической правды Сергея Стратановского, той, что он может выразить и от первого лица – через четверть века:
Говорил, что не верю,но все-таки верю немного,Но не в грубого Бога,хозяина неба и слез,Верю в Свет невещественный,вдруг озаряющий мозгСвет, во тьме копошащийсяОстальное – от этого Света производное: обыденная вера, свойственная и любому неверующему надежда.
Высшая ступень лирических самопосвящений Стратановского в тайны православной духовности, пик его христианской соборности, и единения с «нашими новыми христианами» относится к семидесятым [17] . Что же касается гуманизма в самом обычном, житейском смысле этого слова, то Стратановский в своих стихах как был, так и остается наипервейшим «жуком-гуманистом» современной отечественной поэзии. Не зря ссылается на «Книгу пророка Ионы», где Бог выказывает Себя большим гуманистом – спасающим-таки греховную Ниневию.
17
Христианская тематика и в дальнейшем неизменно присутствует в его стихах. Но она уж носит более отстраненный, умозрительный характер человека, увлеченного библеистикой. К тому же и центр догматической тяжести переносится из области лирических воплощений в эссеистические работы, продиктованные потребностью вступить в диалогические отношения с адептами ортодоксального, принятого основными христианскими конфессиями вероучения. См. например, его статьи в журнале «Звезда»: «Притча о смоковнице» (2012, № 10) и «Антисемитизм и христианский миф» (2016, № 8).
Невозможно себе представить, чтобы Сергей Стратановский причинил боль какому бы то ни было живому существу. Вся «боль» его поэзии этому противится.
Академически рассуждая, строчки о «жуке-гуманисте» – яркий пример амбивалентных свойств поэзии Стратановского. При более приземленном восприятии в голову приходит мысль о демонстративном, в духе интеллигентской рефлексии, срыве автора в садомазохизм или в юродство (в элементарном бытовом, а не культурологическом смысле). В кругу его читателей любят отчеркнуть «тихим пальцем» подобные суждения на полях книг – с усмешливым восторгом.
Бутырин в свое время заметил: Стратановский – «…поэт, мыслящий, не метафорами и символами, а мифами» [18] . В стихотворении «Трудно зарубцеваться…» мы и видим отчетливый знак того типа мифотворчества, которым был увлечен питерский андеграунд 1970-х. Метафоры и символы в поэзии Стратановского, конечно, присутствуют – и в немалой степени. Смысл приведенного суждения в том, что метафоры эти и символы не служат поэту ловким орудием политического осовременивания содержания, насыщения стихотворения аллюзивным подтекстом, распространенным у авторов времен «застоя».
18
Мамонтов К.[Бутырин К. М.] О стихах Сергея Стратановского.
Стратановского интересует не метафорический перенос значений, а их столкновение и рецепция, чаще всего облеченные в мифологическую форму. Такова вообще, по его представлениям, загадка Общего замысла, загадка Творца, сопрягающего всяческую «муру» с «зелеными лугами» в цитированном стихотворении из «Тьмы дневной» – уже заглавием сталкивающим несовместимое.
В самой
Миф рассматривается у Стратановского всегда двуедино – и с точки зрения его создавших и с точки зрения от него потерпевших. Эта антиномичность выражена в «Суворове» прежде всего. И тут же подытожена:
Суворов спит в могиле бранных снов,В сиянии покоя,А дух его парит – преступный дух герояИ кавалера многих орденов.Суворов в этой поэме уподоблен огню, слетающему от Понта на берег Вислы. И все-таки весь текст Стратановского противится пафосу того же Тютчева с его описанием русского победного шита в лунном блеске «над воротами Стамбула» (стихотворение «Олегов щит», 1829) или надеждой у «горестной Варшавы» купить «ценой кровавой / России целость и покой!» («Как дочь родную на закланье…» (1831) [19] .
19
Об органичном совмещении в «Суворове» «двух несовместимых стилистических и идейных реальностей» см.: Юрьев О. Последняя победа Суворова: О стихотворении С. Г. Стратановского «Суворов» и немного о суворовском тексте в русской поэзии // Юрьев О. Неспособность к искажению. СПб., 2018. С. 184–198.
Из того, что Стратановский «мыслит мифами», вывода о его собственном «мифотворчестве» не последует. «Мифологию» он, скорее, дискредитирует. Простым усилием мысли, как, например, в евангельской истории о воскрешении и воскресении Лазаря, тысячекратно до Стратановского истолкованной:
Счастье вроде бы, чудо,но ведь придется когда-нибудьУмереть окончательно.И на самом деле, долго ли ходить по земле воскрешенному? Откровение, можно сказать, близкое тютчевскому. Тем интереснее разность тона – обыденного у Стратановского и бурно политического (вызвано пропольскими действиями западных держав) у Тютчева: «В крови до пят, мы бьемся с мертвецами, / Воскресшими для новых похорон» («Ужасный сон отяготел над нами…», 1863). И вот что разделяет сходные сюжеты: у Тютчева вся соль в его незаурядном остроумии заядлого полемиста, у Стратановского же в центре – рефлексия на скорбный человеческий удел. Что и давно уже было подчеркнуто с редко свойственной поэту резкостью:
Только чур – я не Тютчевс мечтой о поверженной ХивеУмиравший когда-то.А я только кровь и мочуВижу в родимой палатеи, сжавшись от боли, молчу.В соответствии с суровой христианской традицией, ближайшим образом воспринятой Стратановским через Константина Леонтьева и Сёрена Кьеркегора, он знает: главное в Священном Писании – заповеди смирения и страха Божия. А потому ищет в нем тех персонажей, кто в этот порядок вещей не укладывается, кто против него восстает. И тогда в известном сюжете с Авраамом и Исааком не смирение Авраама перед Богом выдвигается на первый план, а то, что стоит за этим смирением. Опять же простой поворот – взгляд на отца глазами сына: «…я взглянул / Аврааму в глаза / и увидел глаза человека, / Ставшего тигром» («Исаак против Авраама») [20] .
20
Из цикла «Библейские заметки», 3 (1990).
Как минимум два сборника Стратановского, полностью заполненные религиозно-мистическими сюжетами («Смоковница», 2010, «Иов и араб», 2013), говорят о том, что столбовое в отечественной мысли противоположение «религии» и «культуры» для стихотворчества – пограничная и тучная земля обетованная. На ней «филология» тягается с «теологией» – к вящей славе поэзии.
Лирический субъект этой поэзии – человек бунтующего сознания. Не отождествим этого субъекта с автором по одной простой причине: бунтовщик не ведает об оборотной стороне чеканящейся медали, не знает, что неповторимость стиху придают авторские обертоны, а не чужая речь. Хотя именно чья-то безымянная тирада, как правило, и организует сюжет стихотворения Стратановского.