Изборник. Стихи 1968–2018
Шрифт:
Все просто, но и этой простотой не обольстимся. Некрасов здесь другой, пришедший от Мандельштама, представившего свою московскую квартиру в виде заколачиваемого гвоздями гроба: «Как будто вколачивал гвозди / Некрасова здесь молоток» («Квартира тиха, как бумага…»). У обоих поэтов Некрасов – тот самый автор «Дедушки», что так и не решился открыть тайну прошлого: «Вырастешь, Саша, узнаешь…» Ибо через прошлое открывалось будущее: «Душу вколачивать в пятки / Правилом было тогда». «Общего смысла» и здесь нет. Если не представить себе, что весь он – в боли. Как и Бог. Тот, что милостив – в гневе.
Что же «сквозит и тайно светит»
На имперскую утопию Тютчева Стратановский откликается утопией Гоголя, увидевшего из Рима далеко на северо-востоке «чистилище душ грехопутных» [11] . То есть в России «вечные вопросы», «больные вопросы» не геополитикой поставлены, а колеблющимися, ведомыми одним «юродам» критериями в различении добра и зла, чем и меряются у Стратановского наши пространства. «Солью вины», она же «соль земли», – с самого литературного дебюта. Ни с каким другим поэтом не сравнима та изначальная молния, что осветила и пронизала его поэзию:
11
Из стихотворения «Гоголь пишет второй том „Мертвых душ“» (2001).
Точки нет, дальше – бесконечность, отчасти православная, с ее культом «нищеты духовной». Но стоят даты: «1968–1972». Выкристаллизовывалось четыре года и осознано как судорожное, снимающее пелену с глаз художника откровение. Вопрос для творческого сознания задан небывалый, но – «петербургский»: можно ли из «посредственности» высечь «искру божью»?
В первом сборнике Стратановского «Стихи» (1993) он поставлен вслед выполняющей роль эпиграфа аллегорической «Тыкве». Аллегория возникает в результате замены фразеологически уместной «тысячеустой, пустой молвы» художественно более выразительной «тысячеустой, пустой тыквой», каковую поэт и воспевает «в ничтожестве своем», обрекая себя же на гибель. (Заметим здесь и мастерскую игру на разнящихся значениях определения «пустая»: в первом случае «бессодержательная», во втором – «полая».) Момент гибели – есть озаряющий сознание свет, единственно достойный запечатления (в амбивалентную символику тыквы – от «прародительницы всего сущего» в Южной Америке до образа пустоголовия и безумия в Древнем Риме, в более близкое время – эмблемы Хеллоуина и т. д. – вдаваться здесь не будем). И еще заметим: если Стратановский начинает свое литературное странствие «Тыквой» (этим стихотворением, кстати, открывается и самиздатовское избранное «В страхе и трепете»), то и его последний сборник завершается стихотворением «Мы вырастим арбуз…» И в том и в другом случае в обоих образах метонимически интерпретируется библейская история о бежавшем «от лица Господа» пророке Ионе, очутившемся за свои сомнения в Его могуществе во чреве кита, снова затем освобожденном и снова усомнившемся… Последняя сцена «Книги пророка Ионы» рисует героя у стен Ниневии под растением, взращенным для него Господом. В церковно-славянском переводе растение названо «тыквой»… Сомнения Ионы, его перманентное желание смерти – один из центральных сюжетов Стратановского. Ибо «В мерзком чреве китовом / дар говоренья громового / И борения словом / обретает пророк неуверенный…» («Пророк Иона»). Сюжет о спасении в гибели как первооснове лирики несет в себе и ее необычный катарсис: гибель, горе – дарованы судьбой, они и есть дарование [12] .
12
См. выше стихотворение «Громом Господь поразит…»
Чтобы
«Сквозь призму боли и ужаса» назвал Виктор Кривулин свое послесловие к сборнику Стратановского «Тьма дневная».
Боль, по наблюдению Бориса Рогинского, едва ли не основной сюжетообразующий мотив его поэзии: «Именно о ней, боли, доступной не только поэтам, не только людям образованным, боли, объединяющей все живое, то есть о боли физической, Сергей Стратановский пишет так много, будто она и есть главный духовный опыт человечества…» [13]
13
Рогинский Б. Пусть он запишет // Рогинский Б. Пцу-пцу. М. 2011. С. 170.
Во всяком случае – петербургского человечества, породившего «петербургский текст» русской культуры, обнаружимый в лучших его образчиках до сегодняшнего дня не у одного Стратановского.
Опыт по меньшей мере неустранимый, даже если не говорить о страданиях душевных как причине нашего сознания – по предположению достоевского «антигероя». Куда как слабо защищенная что от внешних, что от внутренних раздражений, наша телесность – не менее острый источник болевых ощущений. И не заметно, чтобы персонажи Стратановского, подобно стоикам или христианам, видели доблесть в безмолвном перенесении телесных недугов. Скорее настроения Стратановского соприродны переживаниям древних греков, видевших в боли лишь посланное судьбой несчастье, от которого хорошо бы тут же избавиться. И мы в этом отношении сегодня такие же «греки», как поведано поэтом в стихотворении «Холера», написанном в 1970-м, «античном», году:
И месть за что? Мы сердцем нищиМы скромно жили. Мы служилиИ боль напитками глушилиИ Эрос нас не посещалДа, боль у Стратановского – атрибут жизни, времени, в котором нам довелось пребывать: «Так время сквозь боль и спросонок / Пугает и прячешь лицо…» Естественное продолжение «Холеры» («На улицах летнего света…», 1970) с ней рядом и поставлено.
Если нет боли – то и вера, где она? Так спрашивает повествователь в стихотворении «Письмо к брату (1984):
Вдруг я подумал:а что если прав чужестранецНе страдал наш Спаситель,и вся наша вера напрасна?И вообще в начале было не Слово, а Боль. С Болью наедине – значит с Богом наедине. Это если говорить о человеческой жизни. Особенно о ее истоках, какими они представляются поэтам, даже таким неверующим трубадурам побед, как Маяковский: «Грядущие люди! / Кто вы? / Вот – я / весь / боль и ушиб» («Ко всем», 1916). Это не открытие. Это исторический факт. Жить в России просвещенному человеку, не тревожа, говоря словами Радищева, «нежный состав мозга», невыносимо» [14] .
14
Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву; Вольность. СПб., 1992. С. 22.
Но не все, конечно, у Стратановского так четко разграничено и определено, да и редко где он пишет о боли от первого лица. И не только по своей исключительной целомудренности. Поэтика его стихов и их содержательная субстанция антитетичны. И к тютчевским стихам у него найдется контрапункт в «Тьме дневной»:
В метро на Тютчевской ночует человекО, не буди его —не то зашевелитсяВ нем хаос яростный…Редко кто не процитирует в статьях и разговорах о Стратановском одно его стихотворное высказывание: «Глянь, на дереве жук-гуманист, / Тихим пальцем его раздави» («Трудно зарубцеваться / детским обидам, царапинам в сердце, в уме…», 1976). Вроде бы это написано от имени «детей-изгоев», компенсирующих свою ущербность мучительством кошек и прочих тварей. Фокус, однако, в том, что представление о «жуке-гуманисте» и свершаемой «тихим пальцем» казни не из их несчастного, всемерно придавленного интеллекта, это уже указание «свыше», сигнал из недр эстетически изощренного авторского сознания.