Изборник. Стихи 1968–2018
Шрифт:
Стихотворение Стратановского зарождается в непролазной чащобе – аленьким цветочком, гроздью рябины, въяве растущими и крепнущими на глазах читателя. Поэт «обманывает» его привычные ожидания, но показывает не какую-то химеру, не эпатирующую «подробность», а искрометную, обжигающую наше сознание реальность:
Мне цыганка-рябинаМилей хоровода березИх славянский наркозСнимет боль, но не вылечит сплинаА рябина целитЗрелой яростью ягод кровавыхИ по селам царитИ цыганит в дубравахВ дальнейшей стихотворной практике у Стратановского еще сильнее, чем в этом примере, определенный содержанием меняется строчечный ритм, то исчезает,
Рассматривать явление Стратановского как плод, непроизвольно сорвавшийся с какой-либо литературной ветки, затруднительно, ибо его эстетика отрицает «школу» во имя утверждения творческой индивидуальности поэта.
Всякий настоящий художник в конце концов «школу» преодолевает. Это в природе мастерства. Но здесь мы сталкиваемся с уникальным случаем принципиальной внесистемности собственно стихотворного метода. Метода, попирающего традиционную дихотомию «природного» и «культурного» – при очень явственной чуткости поэта к культурным явлениям, к истории культуры в целом. Философский мир Григория Сковороды и Николая Федорова, йенские романтики с Фридрихом Шлейермахером, проза Николая Гоголя и Андрея Платонова, беседы с близ-ким в молодости по духу Кириллом Бутыриным повлияли на поэзию Стратановского больше, чем самые значительные из стихов его предшественников и современников. Разумеется, и собственно стиховая перекличка Стратановского с державинским «металла звоном», с лермонтовским «непроходимых мук собором», с хлебниковской «нагой свободой», с мандельштамовской «шестипалой неправдой», с агармоничными смысловыми жестами раннего Заболоцкого и обериутов, – все это налицо во многих его текстах. Есть в его ритмах и нечто блоковское, от его второго тома – с «Городом» и «Снежной маской». Выбор большой. Только вряд ли дающий ключ к пониманию возникновения в нашей литературе феномена Стратановского. Не примем обычную, хотя и сильно развитую, филологическую память за рецепцию и вектор развития знакомых культурных форм. Поэтическая просодия Сергея Стратановского настолько своеобразна, то есть далека от сопутствующего нашим устоявшимся представлениям о лиризме, что при первом знакомстве с ней можешь и вовсе растеряться – да стихи ли это? Стихи – даже если иметь в виду чисто стилистическую, «формальную» их основу. При весьма рационально выстроенном событийном их каркасе практически все они держатся на синтаксических инверсиях фольклорно-библейского типа, наследуют имперсональному строю народного стиха. Основной прием Стратановского – это перевод бытовой речи в своего рода былинный регистр. Он осуществляется при помощи незатейливой операции: определение перемещается за спину определяемого, помогая смыслу скользить от предметного к эмоциональному. Поскольку функции определений несут преимущественно прилагательные, с их безударными, «женскими» и «дактилическими», окончаниями и ставятся Стратановским чаще всего на конец строчки, они способствуют бемольному понижению тона высказывания, придания ему интимной достоверности, житейски не завершенной, открытой долготы… Вот кстати пришедшийся сборник «На реке непрозрачной» (2005) с соответствующим заглавием и стихами. Возьмем из него для ясности несложный пример, отчетливо демонстрирующий манеру поэта, общую для всех его сборников:
У плаката учебногоапокалиптик ущербный,Отставник неприметныйговорящий о битве всесветной,Палкой-тыкалкой длиннойв раскрашенный город руинный,В человечков спасающих тыча…С архаизирующими особенностями синтаксиса Стратановского связан и словарный состав его поэзии, с ее уклоном в образование сочлененных существительных вроде «смертопощечин», «волкоуглов», «ветхомани», «Желто-богов», «Зелено-богов» и даже «космос-избы»…
Органична в этой поэтике и сама ее образная система, обусловленная желанием и умением открыть архетипические черты жизни малоинтересных Большой Истории людей, разобрать в ней заброшенный «архив архетипов / в глухом ленинградском подвале». «Случайные черты» в этой поэзии нестираемы, в них залог, ибо только они и «дадут плод». Бог у Стратановского – в повседневности; в повсдневности советской уступивший место «Всеобщему Отцу», «другу танкистов и пахарей», с ним народ «пашет колхозные поля» («Умереть в ту же ночь…», 2000). Христос же крест несет «железобетонный», и на современном кладбище «лик» какого-то пройдохи-чиновника «внезапно вытеснил с богатого креста / Распятого Христа» («На кладбище…», 2000).
Достаточно примера из самого представительного на границе двух тысячелетий сборника «Тьма дневная» (2000), чтобы представить въяве, о чем идет речь:
ВотТак и живем: рядом с Логосом, рядом с Пилатом, «Рядом с Чечней». «Действо» воссоздается пунктиром, просачивается сквозь миф – то о Пхармат-Прометее [9] , то, почаще, об Иове, Ионе и разного рода Левиафанах. «В беде, в болезни и в позоре / Влачит очами человек…» – пишет Стратановский вслед Гоголю. Крестины в «Арестани» стоят для него крестин в «Иордани» («Ехали в Арестань / На Иордань не пускали…», 2000).
9
«Пхармат прикованный» – «действо» по мотивам чеченского мифа о Прометее, входит в состав сборника «Рядом с Чечней» (2001).
Но, может быть, во всем этом хаосе если и есть красота, то это красота пестрого собрания причудливых изразцов? Нет, разнообразие в данном случае призвано интегрировать смысл. Название последней книжки Стратановского «Нестройное многоголосие» (2016) – соблазнительно истолковать как постмодернистское провозглашение «сумбура вместо музыки». На самом деле – это диагноз, выписанный обществу рукой поэта, увидевшего в быстротечной невнятице современного существования те цветочки и веночки зла, что скрыты от обыденного, затуманенного виртуальной реальностью взгляда. Вопрос ставится «простой»: что есть «реальность» как таковая? Насколько возможно – и нужно ли – отказаться от субъективности авторского лирического выражения, чтобы к этой «реальности» приблизиться? «Свое» и «чужое» в этом сборнике, как и не столь явно во всей поэзии Стратановского, тщательно сбалансировано. Внешним образом доминирует «чужая речь», начиная с первой строчки первого стихотворения: «Он сказал…» И не просто поведал какую-то историйку, нет, завел речь о самом существенном для поэта:
Он сказал, что поэзия – это бегствоОт реальностив разные разности, в детство,В рифмы, в ритмы…Тогда как в реальности – мерзостиИ локальные битвы.Что ж… Согласен, что бегство,Но и свидетельство тоже.Господствуют в стихах этого сборника «от века» данные чужие превратные мысли и невольные предрассудки. Они не опровергаются автором прямо. Зато выставляются в голом виде, лишь кое-где вскользь и без нажима комментируемые. Этот комментарий дает понять, что высказанные суждения не окончательны, но они есть, никуда от них не деться, и «реальность» за ними просматривается. «Реальность», обращенная к нашему времени, в нем растворенная и, как говорилось, преимущественно «архетипическая»: «И опять Авраам / посылает на гибель сына, / На Донбасс добровольцем…» Обрыдлые сюжеты нашей жизни выведены в стихах Стратановского на чистую воду не отчужденного от народной молвы языка.
По выражению Бориса Парамонова, мифические персонажи Стратановского «расколдованы», «и даже отечественный Суворов, представленный скульптором-классицистом в обличье древнего героя, глядит не Ахиллом, а пациентом доктора Фрейда. И постоянно, от стиха к стиху, царский, императорский Петербург преображается в заводскую окраину, и заводы его чугунолитейные становятся чугуно-летейскими» [10] . О чем мы и говорим с самого начала. Это очень интересно: мифы остаются, а их персонажи умаляются, на «всеобъемлющий смысл», на «универсальность» никто и ничто не обречено.
10
Парамонов Б. Гнилое железо России // Радио Свобода. 2011, 17 августа.
Возникает другая проблема: насколько поэт может отчуждаться от самого себя, впадать, по известному выражению Бориса Пастернака, в ересь «неслыханной простоты» и «чистоты»? обуять себя исповеданием «второго рождения»? У Стратановского, на наш взгляд, этот процесс очищения от будоражащих вдохновений излишне рационалистичен, опасен возможной стерилизацией, развоплощением таинственной сути поэзии, его собственной прежде всего. Не начинает ли его поэтика клониться к тому, что Константин Леонтьев связывал с угасанием отмеренного каждой конкретной цивилизации срока – к «упростительному смешению»? С откочевыванием в стан «мудрых мира сего»? Или стан этот ему ныне не претит и брат поэта «юрод» ему уже не брат? Ответа нет. Потому он и занимает Стратановского, как ничто другое, вколачивается «молотком Некрасова», выносится факсимильно на фронтиспис вместо портрета автора в одноименной книге 2014 года: