Избранное в двух томах
Шрифт:
летное обмундирование, кто-то заполняет полетные листы, кто-то спорит со
своим ведущим инженером о подробностях предстоящего задания. Но многих в
комнате нет: они в воздухе. Только в нелетную погоду все хозяева комнаты
летчиков собирались вместе. И тогда наши старики (которым, впрочем, было
тогда лет по тридцать — тридцать пять) ударялись в воспоминания. Особенно
интересно было слушать Корзинщикова. Рассказчик он был отменный. Из его уст
я впервые услышал
Александрович безапелляционно характеризовал как золотой век всего нашего
рода войск вообще и летающей братии в частности.
— Сейчас кто решает, лететь тебе или не лететь?— говорил он. —
Метеоролог, начлет, ведущий инженер и еще черт его знает кто. А тогда, бывало, заедет пилот на аэродром, — Корзинщиков так и говорил: «заедет», — скажет, что ему что-то погода не нравится, или что вчера он перебрал, или просто что нет
настроения летать, — и никаких разговоров! Машины чехлить, команде петь и
веселиться! Вот так-то..
Отвлекаясь несколько в сторону, скажу, что при всей анархичности
подобного облика «типичного летчика двадцатых годов» некоторое, как говорят, рациональное зерно в присвоенных ему правах (конечно, при условии более
разумного и обоснованного их применения) было. Кто, как не летчик, представляет себе во всех подробностях предстоящий полет? Кто несет за него
большую ответственность во всех ее возможных формах? Тут как раз тот случай, когда распространенное выражение — отвечать головой — теряет свой
переносный смысл.
Поэтому не кто иной, как он сам, и должен, взвесив все обстоятельства, принимать окончательное решение о вылете в испытательный полет.
Кстати, сейчас подобный порядок узаконен.
Из рассказов Корзинщикова мы узнали, что летчик тогда — в двадцатых
годах — был «фигурой». Даже внешне он отличался от командиров других
56
родов войск: на голове у него была не фуражка, а бархатная пилотка с серебряной
«птицей» сбоку, на поясе висел кортик, и даже летная походка чем-то отличалась
(разумеется, в лучшую сторону) от походки кавалериста, моряка или пехотинца.
В последующие годы мы достаточно насмотрелись всяких кортиков,
«крабов», «капуст» и различных других знаков летного достоинства, но, слушая
Сергея Александровича, удивлялись: авиационная форма в дни нашей молодости
была очень скромная, она отличалась от общевойсковой только голубым цветом
петлиц и нарукавным знаком («курицей»). Не мудрено, что у меня, например, столь живописно нарисованный Корзинщиковым внешний облик летчика
двадцатых годов ассоциировался с гусарами
видел в раннем детстве на страницах «Нивы» и других дореволюционных
иллюстрированных журналов.
Рассказал нам Корзинщиков и о том, что в его годы непременным элементом
поведения уважающего себя летчика было какое-нибудь — не важно какое—
чудачество. Так, например, одно время пошла мода на. . сочинение завещаний.
При этом требовалось одно: чтобы завещание было как можно оригинальнее.
Изощряясь в этом, казалось бы, не очень веселом занятии, один летчик завещал, чтобы на его похоронах оркестр играл не траурные марши, а. . вальсы Штрауса. В
скором времени то, о чем он говорил в шутку, произошло в действительности: автор завещания погиб при авиационной катастрофе. И тогда все было сделано в
соответствии с его волей: оркестр играл вальсы.
Услышал я тогда и историю летчика, у самолета которого во время
выполнения фигур высшего пилотажа отлетело крыло. Подобный случай, показавшийся нам совершенно немыслимым, в годы гражданской войны и первое
время после ее окончания не был столь невероятным: новых самолетов взять
было неоткуда, приходилось, следовательно, летать на старых, залатанных и
перечиненных вдоль и поперек, зачастую к тому же в совершенно кустарных
условиях. Парашютов тогда тоже не было, и, оказавшись без крыла, летчик мог с
полной уверенностью считать себя покойником, а время падения — как вставил в
рассказ Корзинщикова Чернавский — использовать для того, чтобы пожалеть о
принятом в
57
свое время опрометчивом решении избрать себе летную профессию.
Но человеку, о котором шла речь, невероятно повезло!
Он, что называется, выиграл сто тысяч по трамвайному билету. Падающий
самолет налетел на тянувшиеся вокруг аэродрома многочисленные провода, которые в какой-то степени затормозили падение, после чего машина вместе с
летчиком упала на покрытый снегом склон оврага. Удар получился косой, скользящий, к тому же дополнительное тормозящее действие оказал глубокий
снег, и в результате человек остался жив, отделавшись ушибами и переломами.
Длительное время он пролежал в больнице, а выписавшись, поехал в отпуск к
себе, на родину, по дороге в поезде подхватил сыпняк и. . умер.
Заключенную во всей этой истории мораль — от судьбы, мол, не уйдешь —
мы по молодости лет пропустили мимо ушей. Фатализм у нас хождения не имел.
А может быть, дело было не в молодости слушателей, а в том, что мы все же
были летчиками уже не двадцатых, а тридцатых годов и, признавая