Избранное. Том 1
Шрифт:
Его мысль пришлась Заману по душе. Но… «Поднимать трудовой народ на неорганизованную революцию, без руководящей и направляющей партии — преступление», — вспомнил он слова Пазыла. А «единый фронт» Шапи? Что это? Нынешним условиям действительно мог бы соответствовать единый фронт «передовых слоев». В любом случае нужно обстоятельно поговорить с ним, уточнить его цели…
— Не будем с первого же раза нагонять тоску на нашего гостя Заманджана. Прекратим лучше препирательства, Шапи-эфенди! — призвал Маруп.
— Давайте подсластим прогорклые слова инжиром, — и Шапи сорвал с дерева ягоду.
На сегодняшнее
Перед виноградной беседкой соорудили низенькие подмостки. Музыканты, чтобы не утомлять слух высоких гостей беспорядочным тирликаньем, заблаговременно настроили инструменты.
Турди прижал обе руки к груди, согнулся в поклоне:
— Высокопревосходительный хаджи-ата, не соблаговолите ли разрешить немного музыки?
— Ладно, хорошо! Не так ли, мой дамолла? — учтиво наклонился к Сабиту Ходжанияз.
— Конечно, мой ходжа! Музыка — духовная пища. Среди музыкантов, я заметил, сидит особенно искусный — Турдахун-аннагма. Турдахун! — громко крикнул Сабит.
— Слушаю вас, дамолла! — Турдахун вскочил и в знак уважения сложил руки. Лет пятидесяти, приземистый, на круглом лице короткая бородка и веселые ласковые глаза, открытый лоб, — этот человек хранил в памяти все двенадцать мукамов и все богатство газелей и сверх того в совершенстве владел струнными инструментами. Народ прозвал его почетным, славным именем — «Турдахун-аннагма» — как живую сокровищницу искусства.
— Надеюсь, вы доставите нам удовольствие, Турдахун?
— Постараемся, дамолла!
Заскользил смычок по струнам сатара, возник грустный, разрывающий сердце звук. Турдахун-аннагма склонил, как обычно, набок голову, будто стараясь прижать левое ухо к сатару, пробежал пальцами по грифу и запел мукам «Ошак». Певец обращался к возлюбленной. Вдохновение поэта, нашедшего прекрасные слова, навсегда запечатлело облик красавицы, и теперь она предстала перед затаившими дыхание слушателями. Четырьмя сияниями светилась она: сиянием Луны уходящей, светлого Солнца, Луны в новолуние, Луны полнолунной. Изяществом стана с ней сравниться не может никто из четырех: ни кречет, ни сокол, ни голубка, ни уточка дикая. С вереницей ресниц, остро ранящих сердце, не сравнится ничто из четырех: ни стрела, ни кинжал, ни нож колдовской и ни сабля. По сладости с ней несравнимо ничто из четырех: ни сахар, ни мед, ни амбра, ни шафран. «О всевышний, — продолжал певец, — из всех имен твоих лишь к четырем я приспособил язык свой и их перебираю, как четки: ты Аллах, ты Величайший, ты Милосердный, ты Прощающий; а Навои стал беспечным в мечтах о красавице, и только вздохами по ней мироздания книгу заполнить готов…»
«Какая трогательность, какое чувство в голосе, — замирал Заман. — Поистине мы, уйгуры, рождены для искусства…»
Тем временем Турдахун подал знак Розаку-баши. Медиатор Розака замелькал над струнами равапа. Быстро проскочив через дастан мукама «Ошак», Розак заиграл маргул (вступление) к следующей части, называемой машрапом — пирушкой. Теперь под управлением Турдахуна дружно зазвучали смычковые — девятиструнный сатар, двухструнный дутар, напоминающий скрипку гиджак, пятиструнные щипковые — большой тамбур и изящный равап, дапы-бубны и флейта-най. Заставляя трепетать сердце, мелодия маргула поднималась все выше и выше, до предела. Музыканты искусно переходили от напева к напеву.
По традиции сейчас нужно
Машрап — одна из самых почитаемых танцевальных мелодий. И двое танцоров в легких белых широкополых халатах с просторными рукавами выскочили, на сцену, поклонились Ходжаниязу и остальным гостям, а потом вытянулись кверху, приподняв руки. Под четкие, раздельные удары бубна: дум, так, дум, так-так; дум, так, дум, так-так — руки и ноги танцоров, у каждого по-своему, но одновременно и плавно, пришли в движение. Вначале мерные, по-мужски медлительные, эти движения постепенно убыстрялись в такт музыке, и вот танцоры часто-часто засеменили ногами и вдруг мгновенно замерли — затаились, заиграли бровями и глазами, чуть покачиваясь из стороны в сторону.
Напев переменился:
В мир придя, я немало несчастий, обид пережил. Бесконечные беды достоинства могут лишить. В бренной жизни своей никаких я богатств не скопил — Тебя ради, машрап, свое сердце от благ отвратил, Одержимым я стал, от земного себя отрешил…Мелодия, как бы обрисовывая движения танцоров, поднималась все выше, заставляла их то кружиться, распустив полы халатов наподобие павлиньих хвостов, то время от времени поочередно касаться земли локтями или коленями.
— Молодцы! — в восторге вскричал Ходжанияз и, не в состоянии сдержать радость, добавил: — Играйте еще!
Молодежь в едином порыве бросилась на подмостки…
Глава десятая
Замана разбудил громкий стук в дверь.
— Заман, Заман! Откройте, говорю!
— Кто? — Не очнувшись ото сна, Заман не в силах был поднять с подушки голову.
— Я, да я же!
Узнав по голосу Сопахуна, Заман быстро вскочил, распахнул дверь.
— Одевайтесь! — Сопахун был взволнован.
— Что случилось? Куда пойдем?
— Ма Чжунин наступает…
— Это точно?
— Точно. Прибыл нарочный от полковника Амата из Астин-Артуша. Да одевайтесь же скорее!
Заман заторопился.
— И что же делать? — спросил он.
— Не знаю. Хаджи-ата вызвал Сабита, Оразбека, Махмута Мухита, еще нескольких. Мы должны быть на месте до их прихода.
— Выходит, Ма Чжунин выступил раньше, чем предполагалось?
— Да, так случилось, вай довва! — вздохнул Сопахун, по привычке употребив кумульское многозначно-выразительное слово «довва». — Как думаете, что будет?