Избранное

Эренбург Илья Григорьевич

Ноябрь 1915

89. ПУГАЧЬЯ КРОВЬ

На Болоте стоит Москва, терпит: Приобщиться хочет лютой смерти. Надо, как в чистый четверг, выстоять. Уж кричат петухи голосистые. Желтый снег от мочи лошадиной. Вкруг костров тяжело и дымно. От церквей идет темный гуд. Бабы всё ждут и ждут. Крестился палач, пил водку, Управился, кончил работу, Да за волосы как схватит Пугача. Но Пугачья кровь горяча. Задымился снег под тяжелой кровью, Начал парень чихать, сквернословить: «Уж пойдем, пойдем, твою мать!.. По Пугачьей крови плясать!» Посадили голову на кол высокий, Тело раскидали, и лежит оно на Болоте, И стоит, стоит Москва. Над Москвой Пугачья голова. Разделась баба, кинулась голая Через площадь к высокому колу: «Ты, Пугач, на колу не плачь! Хочешь, так побалуйся со мной, Пугач!.. Прорастут, прорастут твои рваные рученьки, И покроется земля злаками горючими, И начнет народ трясти и слабить, И потонут детушки в темной хляби, И пойдут парни семечки грызть, тешиться, И станет тесно, как в лесу, от повешенных, И кого за шею, а кого за ноги, И разверзнется Москва смрадными ямами, И начнут лечить народ скверной мазью, И будут бабушки на колокольни лазить, И мужья пойдут в церковь брюхатые И родят, и помрут от пакости, И от мира божьего останется икра рачья Да на высоком колу голова Пугачья!» И стоит, и стоит Москва. Над Москвой Пугачья голова. Желтый снег от мочи лошадиной. Вкруг костров тяжело и дымно.

1916

91. У

ОКНА

Темно. Стреляют. Мы? Они? Не всё ли равно! Это день или месяц? Не знаю! Может, снится? Отчего ж так долго? Пуля пролетела. Отчего же мимо? А снег лежит сухой, тяжелый — Его не сдвинуть. Пьяный солдат поет: «Вставай! Подымайся!..» Кричит вороньё, Да в сторожке баба завывает: «На кого ты меня оставил?.. Боренька! Родненький! И пойду я по миру…» Если б злоба — стрелять в этих хмурых солдат!.. Если б слезы были — заплакать… «Товарищи! Час настал!..» Бегут куда-то… Снег на них, на земле, на сердце, Не сойдет… И зачем весна? «Ура!» Это кто-то бредит пред смертью, А может, и так, спьяна… Что же! Прыгай да пой по-новому, И шуми, и грозись, и стреляй!.. Лихая ты! Непутевая! Родная моя! Прощай! «Всем! Всем! Воззвание. Спасайте! Стреляйте! Вперед!» Закроют глаза пятаками, И ветер один пропоет: «Вечная память!» Придут другие, чужие, Над твоей посмеются судьбой. Нет, не могу! Россия! Умереть бы только с тобой!..

Декабрь 1917

Москва

91. В ПЕРЕУЛКЕ

Переулок. Снег скрипит. Идут обнявшись. Стреляют. А им всё равно. Целуются, и два облачка у губ дрожащих Сливаются в одно. Смерть ходит разгневанная, Вот она! За углом! Близко! Рядом! А бедный человек обнимает любимую девушку И говорит ей такие старые слова: «Милая! Ненаглядная!» Стреляют. Прижимаются друг к другу еще теснее. Что для Смерти наши преграды? Но даже она не сумеет Разнять эти руки слабые! Боже! Зимой цветов не найти, Малой былинки не встретить — А вот люди могут так любить На глазах у Смерти! Может, через минуту они закачаются, Будто поскользнувшись на льду, Но, так же друг друга нежно обнимая, Они к тебе придут. Может, в эти дни надо только молиться, Только плакать тихо… Но, Господи, что не простится Любившим?

Декабрь 1917

Москва

92. «Утром в Иванов день…»

Утром в Иванов день К озеру приехал граф Арнальдос. Он увидел большой корабль. На нем были паруса из шелка, На нем были мачты из серебра, На нем были мачты из золота. На палубе стоял моряк, И пел он чудесную песню. И, слыша, как поет моряк, Затихали бурные волны, И, слыша, как поет моряк, Опускались птицы на мачты, И, слыша, как поет моряк, Выскакивали из озера рыбы. Граф Арнальдос спросил моряка: «О чем твоя чудная песня?» И ответил моряк ему, И слышал ответ граф Арнальдос: «Я скажу это только тому, Кто со мною вместе отчалит».

(1918)

93. «Нет, я не поэт, я или пророк…»

Нет, я не поэт, я или пророк, Или только жалкий юродивый, Что, задрав рубашку, на брюхе ползет И орет: «Это будет! Это будет сегодня!» Это будет! И сердце полно предчувствий. Что будет? Вечный живот? Или смерть? Не знаю, но знаю, что будет, и вьюсь я, Как раздавленный червь. Не поэт я! Вы слушаете: Вот раздадутся звуки плавные, И наши истомленные души Заночуют в тихой гавани. А мои стихи выползают — голые птенчики, Розовые, пискливые, еще не обсохшие. И вы кричите: «Оденьте их! Мы не можем! Стыдно, тошно нам!» Во что одену их? У поэтов пышные облачения, А я не поэт — я нищий. У меня нет даже дерева, Чтоб сорвать хоть один фиговый листик. Я могу визжать про свою муку, Прыгать с перешибленной лапой, Как старый развратник, сюсюкать И по-ребячески плакать. Вы кричите: «Уберите его! Довольно он здесь кривлялся!» А я мог бы так любить вас, Такая у меня ко всем жалость… Но вот встаю, кричу — опомнитесь! Я не могу — вы легли! Вы уснули! Он придет, а вы заперлись в ваших комнатах, Вы не успеете выбежать на улицу! Прочтете стихи, мой скулящий голос послушаете, На миг раздражитесь и уйдете безответные, Чтоб упасть, как на мягкие подушки, На стройные строфы — не мои — поэтовы. И забудете того, кому тоже было стыдно и горько, Кто, как вы, хотел любви, радости тихой, Но не мог, ибо прыгал и корчился, Слыша то, что вы не расслышали. Лишь когда запоет труба архангела И ослиные копыта прозвенят на площади каменной — Вы скажете: «Ведь и тот кривляка Кричал: „Осанна! Осанна!“»

Январь 1918

94. ПРОСЛАВЛЕНИЕ ЗЕМНОЙ ЛЮБВИ

Ночью такие звезды! Любимые, покинутые, счастливые, разлюбившие На синей площади руками ловят воздух, Шарят в комнате, на подушке теплой ищут. Кого? Его ль? Себя? Или только второго человека? Так ищут! Так плачут! Так просят! И от стоустого жаркого ветра Колышутся звездные рощи. Звезды опустились, под рукой зашелестели И вновь цветут — не здесь, а там!.. Прости! Не мучай! Только всё еще от смятых постелей Подымаются молящие руки. Верная жена отрывает руки от шитья. Щеки застилает сухая белизна. Стали глаза, не сойдут, стоят. Шепчет она: «Что же, радуйся моей верной верности! Я ль согрешу? А сердце горит, Бедное, неумное сердце. Ну, бери! Бери! Бери!» Двое на тесной кровати. Взбухли жилы. Смертный пот. И таких усилий тяжкий вздох. С кем вы тягаетесь, страшные ратники? Нет, это не осаждают крепость, Не барку тянут, не дробят гранит — Это два бедных человека Всё хотят еще стать одним. Гм! Гм! Всё весьма прекрасно в мире: Раздеваться, целоваться, спать, Вставать, одеваться, раздеться опять. 2x2=4. 5x5=25. Господи, спасибо! Есть любовь ясная! И куцая гимназистка шестого класса, Вот и она подойдет, пригубит, И бьются под узким передником девичьи груди. «Я хотела вас просить об одном… Только не смейтесь… это так глупо… нет, не выходит. Я скажу, не теперь… потом… Боже, что со мной сегодня?.. Не зовите меня… просто Марусей… Ну и сказала… всё равно… пусть!..» Легче гору поднять — так трудно! Что это? Его глаза или море? И жадно пьют пухлые губы Нашу сладкую горечь. Пей! Никогда не забыть эту боль, испуг И щемящую грусть этих розовых губ… Там, в моем Париже, на террасе ресторана, Как звезда на заре, доцветает дама, И от гаснущего газа, и от утреннего света Еще злее губы фиолетовые. И, облизывая ложечку — каштановый крем, — Ей хочется вытянуться, ногой достать спинку кровати, И горько шепчет она: «Je t'aime! Je t'aime!» [3] Ему? Или ложечке? Или заре, над городом плачущей? И где-то в эту же ночь Папуас под себя подбирает папуаску. Господи, спасибо! Ведь есть любовь, Любовь такая ясная! Мы полем шли. Остановились оба сразу. Глядеть — не глядели. Ждать — не ждали. Горько пахла земля сухая. Разве мы знали, Чьих слез она чает? Мы стояли. Мы не знали. Ничего не знали. Мы друг друга искали. Будто не стоим мы рядом, будто меж нами Весь мир с морями, с холмами, с полями. Губы дышали зноем земли. «Ты здесь? Ты здесь?» — Пальцы спрашивали И

нашли. Господи, спасибо! Ведь есть Любовь такая тяжкая! Наши слезы смешались — где мои? Где твои? Горько пахла земля, но земля ли? И где мы? Боже, разве мало такой любви, Чтоб напоить всю жаждущую землю? «Ты видишь?» — «Да, землю и тебя». Ты засмеялась, слезы всё бежали, легкие слезы. А после спросил я: «Ты видишь?» — «Да, тебя и звезды».

3

Я тебя люблю! (франц.) — Ред.

Январь 1918

95. «Враги, нет, не враги, просто многие…»

Враги, нет, не враги, просто многие, Наткнувшись на мое святое бесстыдство, Негодуя, дочек своих уводят, А если дочек нет — хихикают. Друзья меня слушают благосклонно: «Прочтите стихи», — будто мои вопли Могут украсить их комнаты, Как стильные пепельницы или отборное общество. Выслушав, хвалят в меру, Говорят о ярких образах, о длиннотах, об ассонансах И дружески указывают на некоторые странности Безусловно талантливого сердца. Я не могу сказать им: тише! Ведь вы слышали, как головой об стену бьется человек… Ах, нет, ведь это только четверостишия, А когда меня представляют дамам, говорят: «поэт». Зачем пишу? Знаю — не надо, Просто бы выть, как собака… Боже! Велика моя человеческая слабость. А вы судите, коль можете… Так и буду публично плакать, молиться, О своих молитвах читать рецензии… Боже, эту чашу я выпью, Но пошли мне одно утешение: Пусть мои книги прочтет Какая-нибудь обыкновенная девушка, Которая не знает ни газэл, ни рондо, Ни того, как всё это делается. Прочтет, скажет: «Как просто! Отчего его все не поняли? Мне кажется, что это я написала. Он был одну минуту в светлой комнате, А потом впотьмах остался. Дверь заперта. Он бьется, воет. Неужели здесь остаться навек? Как же он может быть спокойным, Если он видел такой свет? Боже, когда час его прийдет, Пошли ему легкую смерть, Пусть светлый ветер раскроет тихо Дверь».

Февраль 1918

96. «Наши внуки будут удивляться…»

Наши внуки будут удивляться, Перелистывая страницы учебника: «Четырнадцатый… семнадцатый… девятнадцатый… Как они жили?.. Бедные!.. Бедные!..» Дети нового века прочтут про битвы, Заучат имена вождей и ораторов, Цифры убитых И даты. Они не узнают, как сладко пахли на поле брани розы, Как меж голосами пушек стрекотали звонко стрижи, Как была прекрасна в те годы Жизнь. Никогда, никогда солнце так радостно не смеялось, Как над городом разгромленным, Когда люди, выползая из подвалов, Дивились: есть еще солнце!.. Гремели речи мятежные, Умирали ярые рати, Но солдаты узнали, как могут пахнуть подснежники За час до атаки. Вели поутру, расстреливали, Но только они узнали, что значит апрельское утро. В косых лучах купола горели, А ветер молил: обожди! минуту! еще минуту!.. Целуя, не могли оторваться от грустных губ, Не разжимали крепко сцепленных рук, Любили — умру! умру! Любили — гори, огонек, на ветру! Любили — о, где же ты? где? Любили — как могут любить только здесь, на мятежной и нежной звезде. В те годы не было садов с золотыми плодами, Но только мгновенный цвет, один обреченный май! В те годы не было «до свиданья», Но только звонкое, короткое «прощай». Читайте о нас — дивитесь! Вы не жили с нами — грустите! Гости земли, мы пришли на один только вечер. Мы любили, крушили, мы жили в наш смертный час, Но над нами стояли звезды вечные, И под ними зачали мы вас. В ваших очах горит еще наша тоска. В ваших речах звенят еще наши мятежи. Мы далеко расплескали в ночь и в века, в века Нашу угасшую жизнь.

Март 1919

97. «Я не знаю грядущего мира…»

Я не знаю грядущего мира, На моих очах пелена. Цветок, я на поле брани вырос, Под железной стопой отзвенела моя весна. Смерть земли? Или трудные роды? Я летел, и горел, и сгорел. Но я счастлив, что жил в эти годы, — Какой высокий удел! Другие слагали книги пророчеств, Пламена небес стерегли. Мы же горим, затопив полярные ночи Костром невозможной любви. Небожители! Духи! Святые! Вот я, слепой человек, На полях мятежной России Прославляю восставший век! Мы ничего не создали, Захлебнулись в тоске, растворились в любви, Но звездное небо нами разодрано, Зори в нашей крови. Гнев и смерть в наших сердцах, На лицах отсвет кровавый — Это мы из груди окаменевшего Творца Мечом высекали новую правду.

Март 1919

98. СЛАВА ТРУДУ

Я шел, я упал, я снова иду. Слава труду! Мы строим великие города. Их рушит ветер, смерть, года. Но мы снова строим, камень кладем на камень, Шаг за шагом всходим к небесам, И гудят над дальними полями Красные кирпичные леса. Мы зажигаем огни — их гасит ветер. Мы песни слагаем — их забывают дети. Ржавеет железо. Рассыпается камень. В сердце нет воспоминаний. Но если солнце отгорит навсегда, Если помертвеет наша звезда, Последний младенец на жаре сердца расплавит золото И будет ковать на краткий век Никому не нужное солнце. Ибо не может живой человек Опустить свой неистовый молот. Города и слова умрут, Истлеют в ночи века. Слава тебе, нетленный труд, Занесенная к небу рука! Творец, исступленный работник, Шесть дней клонился над глыбой света, Высек горы, долы, рощи И улыбчивого человека. Кузнецы, раздувайте печи рдяные! Пахарь, звездное семя бросай! Мы из ночи высечем новых Адамов, В сердцах насадим зеленый рай. Розы печей расцветают, сталь безумная льется. Работай! Работай! Еще кровь земли не остыла В черных чугунных жилах. Стучат машины, дышат шахты разверстые — Еще трепещет земное сердце, Трудись, рабочий! Пусть видят звезды холодные, Как плещут в надмирные ночи Пожары твоих заводов. Селянин, идет весна. Ждет тебя на ложе сонная жена. Да размягчит ее суровую плоть Твой труд и твоя любовь! Припади к ней, лобзая, истоми ее острым плугом. Глубже кинь в нее семя чудное. Понесет она. На солнце грея дивное чрево, Родит зеленые цветущие посевы. Собери хлеба. Пусть гуляет твой серп. Пусть она лежит нагая и немая, как смерть. Вновь придет весна, Разметавшись, тебя призовет она. Иди же поступью мощной, не ведая страха, Вечный пахарь! Пусть вражьи рати, саранча великая, Недозревшие нивы вытопчут, — Трудись, ибо одна жена и одна мать, Ибо земля не устанет рожать, Ибо ты, разрывая сухую землю, Засевая нивы бесплодные, Постигаешь тайники вселенной, Мира темную утробу. Ты, поэт, трудись и пой! Твои думы — огненные пчелы, Из мирской души, немой и слепой, Они высасывают звонкое золото. Надо столько мук и тоски, Столько страдной работы, Чтобы вырвать из сердец людских Эти песни легкие и беззаботные. Работай, камень дроби, Броди среди будней унылых, Пока не отыщешь в глуби Слов златоносные жилы. Каждый стих — это светлый гонец В века, в миры, от сердца к сердцу, — Смертное сердце горит на быстром огне, Но в песне оно бессмертно. Звонкий голос — как ветер в поле, Тяжкий пот — как роса в небесном саду, И как розы — жесткие мозоли. Слава, слава труду! Ныне правит миром смерть. Конец! Конец! Но мы не уйдем, не уступим, Жарче раздуем мехами пламя сердец, Над землей распластаем окровавленные руки. Будем строить, сеять и петь, — Человек не может умереть! Всколосись, любовь, на пожарищах злобы! Умирая, работаем мы. Мы в работе Творцу подобны, Отделившему свет от тьмы. Никогда не сможет остановиться Наша сумасшедшая земля… За работу! Мы впишем новую страницу В древнюю книгу Бытия.