Разграбив житницы небес,Дитя вселенской суматохи,Как я могу, засевши в бест,Сбирать любви златые крохи?О, парадизов преснотаИ буколические встречи!Припомнив дикие лета,Чем осолю свой ранний вечер?Еще, пожалуй, десять лет(Мне тридцать минуло) готовься —Придется этот скудный хлебСолить слезою стариковства.Конечно, одуванчик милИ Беатриче цель поэта,Но я сивуху долго пилИ нечувствителен к букету.Я очень, очень виноват,Что пережил свое безумье, —Неразорвавшийся снарядЕще валяется на клумбе.
Август 1921
110. «Будет день — и станет наше горе…»
Будет
день — и станет наше гореДатами на цоколе историй,И в обжитом доме не припомнятО рабах былой каменоломни.Но останется от жизни давнейСлед нестертый на остывшем камне,Не заглохшие без эха рифмы,Не забытые чужие мифы,Не скрижали дикого Синая —Слабая рука, а в ней другая,Чтобы знали дети легкой негиО неупомянутой победеПросто человеческого сердцаНе над человеком, но над смертью.Так напрасно все ветра пыталисьРазлучить хладеющие пальцы.Быстрый выстрел или всхлипы двери,Но в потере не было потери.Мы детьми играли на могиле.Умирая, мы еще любили.Стала смерть задумчивой улыбкойНа лице блаженной Суламиты.
Август 1921
111. «Тяжелы несжатые поля…»
Тяжелы несжатые поля,Золотого века полнокровье.Чем бы стала ты, моя земля,Без опустошающей любови?Да, любовь, и до такой тоски,Что в зените леденеет сердце,Вместо глаз кровавые белкиСмотрят в хаотические сферы.Закипает глухо желчь земли,Веси заливает бунта лава,И горит Нерукотворный Лик,Падает порфировая слава.О, я тоже пил твое вино!Ты глаза потупила, весталка,Проливая в каменную ночьПервые разрозненные залпы.
Январь 1922
112. «Тело нежное строгает стругом…»
Тело нежное строгает стругом,И летит отхваченная бровь,Стружки снега, матерная ругань,Голубиная густая кровь.За чужую радость эти кубки.Разве о своей поведать мог,На плече, как на голландской трубке,Выгрызая черное клеймо?И на Красной площади готовятЭтот теплый корабельный лес, —Дикий шкипер заболел любовьюК душной полноте ее телес.С топором такою страстью вспыхнет,Так прекрасен пурпур серебра,Что выносят замертво стрельчиху,Повстречавшую глаза Петра.Сколько раз в годину новой рубкиОбжигала нас его тоскаИ тянулась к трепетной голубкеЖадная, горячая рука.Бьется в ярусах чужое имя.Красный бархат ложи, и темно.Голову любимую он кинетНа обледенелое бревно.
Январь 1922
113. «Громкорыкого хищника…»
Громкорыкого хищникаПел великий Давид.Что скажу я о нищенствеБеспризорной любви?От груди еле отнятый,Грош вдовицы зацвелНад хлебами субботнимиРоем огненных пчел.Бьются души обвыклые,И порой — не язык —Чрево древнее выплеснетСвой таинственный крик.И по-новому чуждуюЯ припомнить боюсьЭтих губ неостуженныхПредрассветную грусть.Но заря понедельника,Закаляя тоску,Ухо рабье, как велено,Пригвоздит к косяку.Клювом вырвет заложникаИз расхлябанных чресл.Это сердце порожнееИ полуденный блеск!Крики черного коршуна!Азраила труба!Из горчайших о горшая,Золотая судьба!
Январь 1922
114. «Уж сердце снизилось, и как!..»
Уж сердце снизилось, и как!Как легок лёт земного вечера!Я тоже глиной был в рукахНеутомимого Горшечника.И каждый оттиск губ и рук,И каждый тиск ночного хаосаВыдавливали новый круг,Пока любовь не показалася.И набежавший жар обжегЕще не выгнутые выгибы,И то, что было вздох и бог,То стало каменною книгою.И
кто-то год за годом льетВ уже готовые обличияЛюбовных пут тягучий медИ желчь благого еретичества.О, костенеющие дни, —Я их не выплесну, и вот они!Любви обжиг дает гранит,И ветер к вечеру немотствует.Живи, пока не хлынет смерть,Размоет эту твердь упрямую,И снова станет перстью персть,Любовь — неповторимым замыслом.
Январь 1922
115. «Стали сны единой достоверностью…»
Стали сны единой достоверностью.Два и три — таких годов орда.На четвертый (кажется, что Лермонтов) —Это злое имя «Кабарда».Были же веснушчатые истины:Мандарином веяла рука.Каменные базилики лиственниц.Обитаемые облака.И какой-то мост в огромном городе —Звезды просто в водах, даже в нас.Всё могло бы завершиться легким шорохом —Зацепилась о быки волна.Но осталась горечь губ прикушенныхИ любовь до духоты, до слез.Разве знали мы, что ночь с удушьями —Тоже брошенный дугою мост?От весны с черешневыми хлопьями,От любви к плетенке Фьезоле —К этому холодному, чужому шлепаньюПо крутой занозливой земле.Но дающим девство нет погибели!Рои войн смогла ты побороть,Распахнувши утром новой БиблииМилую коричневую плоть.Средь гнезда чернявого станичниковСероглазую легко найду.Крепко я пророс корнями бычьимиВ каменную злую Кабарду.Пусть любил любовью неутешенной.Только раз, как древний иудей,Я переплеснул земное бешенствоНенасытной нежности моей.Так обмоют бабки, вытрут досуха.Но в посмертную глухую ночьСможет заглянуть простоволосая,Теплая, заплаканная дочь.
Январь 1922
116. «Ночь была. И на Пинегу падал длинный снег…»
Ночь была. И на Пинегу падал длинный снег,И Вестминстерское сердце скрипнуло сердито.В синем жире стрелки холеных «Омег»Подступали к тихому зениту.Прыгало тустепом юркое «люблю».Стал пушинкой Арарата камень.Радуга кривая ввоза и валютВстала над замлевшими материками.Репарации петит и выпот будних дней.И никто визиток сановитых не заденет.И никто не перережет приводных ремнейНормированных совокуплений.Но Любовь — сосед и миф —Первые глухие перебои,Столкновенье диких цифрИ угрюмое цветенье зверобоя.Половина первого. Вокзальные пары.На Пинеге снег. Среди трапеций доллар.Взрыв.Душу настежь. Золото и холод.Только ты, мечта, не суесловь —Это ведь всегда бывает больно.И крылатым зимородком древняя любовьБьется в чадной лапе Равашоля.Это не гудит пикардская земляГудом императорского марша.И не плещет нота голубятника Кремля —Чудака, обмотанного шарфом.Это только тишина и жар,Хроника участков, крохотная ранка.Но, ее узнав, по винограднику, чумея и визжа,Оглушенный царь метался за смуглянкой.Это только холодеющий зрачокИ такое замедление земного чина,Что становится музейным милое плечо,Пережившее свою Мессину.
Январь 1922
117. «Что седина? Я знаю полдень смерти…»
Что седина? Я знаю полдень смерти —Звонарь блаженный звоном изойдет,Не раскачнув земли глухого сердца,И виночерпий чаши не дольет.Молю, — о ненависть, пребудь на страже!Среди камней и рубенсовских телПошли и мне неслыханную тяжесть,Чтоб я второй земли не захотел.
Январь 1922
118. «Когда замолкнет суесловье…»
Когда замолкнет суесловье,В босые тихие часы,Ты подыми у изголовьяСвои библейские весы.Запомни только: сын Давидов,Филистимлян я не прощу.Скорей свои цимбалы выдам,Но не разящую пращу.Ты стой и мерь глухие смеси,Учи неистовству, покаНе обозначит равновесьяТвоя державная рука.Но неизбывна жизни тяжесть:Слепое сердце дрогнет вновь,И перышком на чашу ляжетПолузабытая любовь.