Трибун на цоколе безумца не напоит.Не крикнут ласточки средь каменной листвы.И вдруг доносится, как смутный гул прибоя,Дыхание далекой и живой Москвы.Всем пасынкам земли знаком и вчуже дорог(Любуются на улиц легкие стежки) —Он для меня был нежным детством, этот город,Его Садовые и первые снежки.Дома кочуют. Выйдешь утром, а ТверскаяСвернула за угол. Мостов к прыжку разбег.На реку корабли высокие спускают,И, как покойника, сжигают ночью снег.Иду по улицам, и прошлого не жалко,Ни сверстников, ни площади не узнаю.Вот только
слушаю всё ту же речь с развалкойИ улыбаюсь старожилу-воробью.Сердец кипенье: город взрезан, взорван, вскопан,А судьбы сыплются меж пальцев, как песок.И, слыша этот шум, покорно ночь ЕвропыИз рук роняет шерсти золотой моток.
1938
130. «Парча румяных жадных богородиц…»
Парча румяных жадных богородиц,Эскуриала грузные гроба.Века по каменной пустыне бродитСуровая испанская судьба.На голове кувшин. Не догадаться,Как ноша тяжела. Не скажет цепО горе и о гордости батрацкой,Дитя не всхлипнет, и не выдаст хлеб.И если смерть теперь за облаками,Безносая, она земле не вновь,Она своя, и знает каждый каменьОсколки глины, человека кровь.Ослы кричат. Поет труба пастушья.В разгаре боя, в середине дня,Вдруг смутная улыбка равнодушья,Присущая оливам и камням.
1938
131. «Сердце, это ли твой разгон?…»
Сердце, это ли твой разгон?Рыжий, выжженный Арагон.Нет ни дерева, ни куста,Только камень и духота.Всё отдать за один глоток!Пуля — крохотный мотылек.Надо выползти, добежать.Как звала тебя в детстве мать?Красный камень. Дым голубой.Орудийный короткий бой.Пулеметы. Потом тишина.Здесь я встретил тебя, война.Одурь полдня. Глубокий сон.Край отчаянья, Арагон.
1938
132. «Тогда восстала горная порода…»
Тогда восстала горная порода,Камней нагроможденье и сердец,Медь Рио-Тинто бредила свободой,И смертью стал Линареса свинец.Рычали горы, щерились долины,Моря оскалили свои клыки,Прогнали горлиц гневные маслины,Седой листвой прикрыв броневики,Кусались травы, ветер жег и резал,На приступ шли лопаты и скирды,Узнали губы девушек железо,В колодцах мертвых не было воды,И вся земля пошла на чужеземца:Коренья, камни, статуи, пески,Тянулись к танкам нежные младенцы,С гранатами дружили старики,Покрылся кровью булочника фартук,Огонь пропал, и вскинулось огнемВсё, что зовут Испанией на картах,Что мы стыдливо воздухом зовем.
1938
133. БОЙ БЫКОВ
Зевак восторженные крикиВстречали грузного быка.В его глазах, больших и диких,Была глубокая тоска.Дрожали дротики обиды.Он долго поджидал врага,Бежал на яркие хламидыИ в пустоту вонзал рога.Не понимал — кто окровавилПустынь горячие пески,Не знал игры высоких правилИ для чего растут быки.Но ни налево, ни направо, —Его дорога коротка.Зеваки повторяли «браво»И ждали нового быка.Я не забуду поступь бычью,Бег напрямик томит меня,Свирепость, солнце и величьеСухого, каменного дня.
1938
134. «Крепче железа и мудрости глубже…»
Крепче
железа и мудрости глубжеЗрелого сердца тяжелая дружба.В море встречаясь и бури изведав,Мачты заводят простые беседы.Иволга с иволгой сходятся в небе,Дивен и дик их загадочный щебет.Медь не уйдет от дыханья горниста,Мертвый, живых поведет он на приступ.Не говори о тяжелой потере:Если весло упирается в берег,Лодка отчалит и, чуждая грусти,Будет качаться, как люлька, — до устья.
1938
135. «Нет, не зеницу ока и не камень…»
Нет, не зеницу ока и не камень,Одно я берегу: простую память.Так дерево — оно ветров упорней —Пускает в ночь извилистые корни.Пред чудом человеческой свободыНичтожны версты и минута — годы;И сердце зрелое — тот мир просторныйГде звезды падают и всходят зерна.
1938
136. «Батарею скрывали оливы…»
Батарею скрывали оливы.День был серый, ползли облака.Мы глядели в окно на разрывы,Говорили, что нет табака.Говорили орудья сердито,И про горе был этот рассказ.В доме прыгали чашки и сита,Штукатурка валилась на нас.Что здесь делают шкаф и скамейка,Эти кресла в чехлах и комод?Даже клетка, а в ней канарейка,И, проклятая, громко поет.Не смолкают дурацкие трели,Стоит пушкам притихнуть — поет.Отряхнувшись, мы снова глядели:Перелет, недолет, перелет.Но не скрою — волненье пичугиДо меня на минуту дошло,И тогда я припомнил в испугеБредовое мое ремесло:Эта спазма, что схватит за горло,Не отпустит она до утра, —Сколько чувств доконала, затерлаСлов и звуков пустая игра!Канарейке ответила ругань,Полоумный буфет завизжал,Показался мне голосом другаБатареи запальчивый залп.
1938 или 1939
137. «„Разведка боем“ — два коротких слова…»
«Разведка боем» — два коротких слова.Роптали орудийные басы,И командир поглядывал суровоНа крохотные дамские часы.Сквозь заградительный огонь прорвались,Кричали и кололи на лету.А в полдень подчеркнул штабного палецЗахваченную утром высоту.Штыком вскрывали пресные консервы.Убитых хоронили как во сне.Молчали. Командир очнулся первый:В холодной предрассветной тишине,Когда дышали мертвые покоем,Очистить высоту пришел приказ.И, повторив слова: «Разведка боем»,Угрюмый командир не поднял глаз.А час спустя заря позолотилаЧужой горы чернильные края.Дай оглянуться — там мои могилы,Разведка боем, молодость моя!
1938 или 1939
138. В БАРСЕЛОНЕ
На Рамбле возле птичьих лавокГлухой солдат — он ранен был —С дроздов, малиновок и славокГлаз восхищенных не сводил.В ушах его навек заселиНочные голоса гранат.А птиц с ума сводили трели,И был щеглу щегленок рад.Солдат, увидев в клюве звуки,Припомнил звонкие поля,Он протянул к пичуге руки,Губами смутно шевеля.Чем не торгуют на базаре?Какой не мучают тоской?Но вот, забыв о певчей твари,Солдат в сердцах махнул рукой.Не изменить своей отчизне,Не вспомнить, как цветут цветы,И не отдать за щебет жизниБлагословенной глухоты.
