Не уйти нам от теплой плоти,От нашей тяжкой земли.Кто уйдет — всё равно вернется,Только ноги будут в пыли.Кружись вкруг себя, холодеющий шар,Мастери игрушку, новый Икар,Слепцы, пролагайте по небу пути, —Всё равно никуда не уйти.Огнь Прометея, Марсия песни,Всё, чем дерзкое сердце живет, —Только круженье на месте,Темный водоворот.Ошибиться и то нельзя —У земли ведь своя стезя,И в чужие миры, что за этим путем,Не прольется она золотым дождем.Сердце, и что твой бунт?Выполни молча оброк —Господь закружил среди звезд и лунЕще один малый волчок.Будь же гордым, умей не заметить,Не убегай от любви,Эти святые цепиТрижды благослови.Кружись и пой за годом год,Как
мудрый каторжник поет,Припав к печальному окну,Свою острожную весну.
Сентябрь 1919
100. «Ветер летит и стенает…»
Ветер летит и стенает.Только ветер. Слышишь — пора.Отрекаюсь, трижды отрекаюсьОт всего, чем я жил вчера.От того, кто мнился в земной пустыне,В легких сквозил облаках,От того, чье одно только имяВрачевало сны и века.Это не трепет воскрылий архангела,Не господь Саваоф гремит—Это плачет земля многопамятнаяНад своими лихими детьми.Сон отснился. Взыграло жестокое утро,Души пустыри оголя.О, как небо чуждо и пусто,Как черна родная земля!Вот мы сами паства и пастырь,Только земля нам осталась —На ней ведь любить, рожать, умирать,Трудным плугом, а после могильным заступомЕе черную грудь взрезать.Золотые взломаны двери,С тайны снята печать,Принимаю твой крест, безверье,Чтобы снова и снова алкать.Припадаю, лобзаю черную землю.О, как кратки часы бытия!Мать моя, светлая, бренная,Ты моя, ты моя, ты моя!
Январь 1920
101. «Из желтой глины, из праха, из пыли…»
Из желтой глины, из праха, из пылиЯ его вылепил.Я создал его по своему подобию,Плоть и кровь ему дал.Я сделал ему короткие ноги,Чтоб, земной, он крепко на земле стоял.Я вручил ему меч возмездия и славы,Чтобы он разил меня,И сам его тем мечом окровавил,Чтобы он походил на меня.Я дал ему имя бренное,Заставил его резвиться средь наших жасминов и роз,И, чтоб мне презирать мою землю,Я его на небо вознес.И, чтоб был он как слепой и безумный,Чтоб огонь вовек не погас в аду —Я припал к нему и в мокрую глину вдунулМой бушующий смутный дух.А потом, взыграв, будто зверь веселый,Молод, темен и слеп,Высоко я занес мой торжественный молотИ землю отдал земле.……………………………….Господа нет, а звери рычат,Леса шумят.В гробике розовомЗемле предают младенца,И сыплются мертвые звезды,Светлые, тленные.Есть ветер,И листьев трепет,И шорох, и шелест,И всхлип метели,И моря рокот, ропот, волн топот,И громы.И легкий прерывистый шепотВлюбленных.Есть только круженье, смятенье, вращенье,В дикой и темной алчбеЕсть только времяИ бег.
Между январем и мартом 1920
102. «Боролись с ветром, ослабли…»
Боролись с ветром, ослабли,Пали, над нами поет непогода.Ныне выходит наш страшный корабльВ незнакомые черные воды.Руль брось, рулевой! Старых карт не пытай,Сигнальных огней не ищи вдали,Но отвернись и морю отдайЛаданку с горстью былой земли.Не время роптать и молиться,Диких светил никто не поймет,Мудрец не ответит, и тихий святительНе осветит этих вод.Кого оплакивают гаснущие звезды?Кого встречает волн рассветный хор?Какое солнце будет сыпать смерть и розыНа новый человеческий шатер?Благословите, братья, ночь незнанья,Нерадостную и суровую весну,Настанет час — мы смертным потом и слезамиСмягчим земли жестокой целину.И правнуки, резвясь в тени дубравы,Припомнят ночь, корабль и нас впереди,Скрестивших руки на груди,Глядящих на восток кровавый.
Между январем и мартом 1920
103. «Мои стихи не исповедь певца…»
Мои стихи не исповедь певца,Не повесть о любви высокого поэта —Так звучат тяжелые сердца,Тронутые ветром.Я не резвился с музами в апреля навечерия,Не срывал Геликона доцветающих роз —Лиру разбил о камень севера,Косматым руном оброс.На развалинах мира молчи,Пушкина полдневная цевница!Варвар смеется, забытый младенец кричит,Бьет крылами вспугнутая птица.Не о себе говорю — о многих и многих,Ибо нем человек и громка гроза.Одни приходят — другие уходят,Потупляют, встретившись, глаза.Все одной непогодой покрыты,И протяжная поет труба,Медная, оплакивает
павшего владыкуИ приветствует раба.Имя мое забудут, стихи прочитав, усмехнутся:Умирающая мать, грустя,Грусть свою тая, в последний раз баюкалаНовое безлюбое дитя.
Март 1920
104. «Блузник, на лбу твоем пот…»
Блузник, на лбу твоем пот,Руки черны от работы,Пожалей же нежалевшего, ибо горек плод,Не окропленный потом.Тяжелее рубищ — багряница,И владыке тесен дольний мир.Страшно иерею в вековой темницеСторожить скудеющий потир.Золото ласкают легкими перстами —Горше нет такой любви,Не живут, но только оживляют каменьТеплотой скудеющей крови.Одному был дан, чтоб править, скипетр,А другому — молот, чтоб державу раздробить.Не кляни, но мертвых и забытых,Путь свой завершивших, погреби.Полюби не лепоту, но времяИ, дары земли легко даря,Претвори властителя былое бремяВ утреннюю песню косаря.
Март 1920
105. ОТРЫВОК ИЗ НЕНАПЕЧАТАННОЙ «ОДЫ»
Секите сердца златорудые!Кровь весела, и темный легок оброк.Други, трубите в трубы,Славьте новый Восток!Умри, певец, на груди зари рыжекудрой,Душу вдунув в огненный рог!Запевай! Отвечай! Выходи на вспененный борт!Огни зажигай на мачте высокой!Это не дальний архангельский хор —Человеческий рык и топот.Всё, чем мы были иль быть не смогли,Смыли черные волны.Смейся громче, дитя земли,В руне твоем новое солнце!Пролетают года, и пред ними паду льИль корабль проведу в золотые века?Глядите — впервые легла на трепещущий рульЖилистая, черная рука.Запевала-ветер, начинай!«Свобода!.. Свобода!..»
1920
106. «Кому предам прозренья этой книги?…»
Кому предам прозренья этой книги?Мой век среди растущих водЗемли уж близкой не увидит,Масличной ветви не поймет.Ревнивое встает над миром утро.И эти годы не разноязычий сечь,Но только труд кровавой повитухи,Пришедшей, чтоб дитя от матери отсечь.Да будет так! От этих дней безлюбыхКидаю я в века певучий мост.Концом другим он обопрется о винты и кубыОчеловеченных машин и звезд.Как полдень золотого века будет светел!Как небо воссинеет после злой грозы!И претворятся соки варварской лозыВ прозрачное вино тысячелетий.И некий человек в тени книгохранилищПрочтет мои стихи, как их читали встарь,Услышит едкий запах седины и пыли,Заглянет, может быть, в словарь.Средь мишуры былой и слов убогих,Средь летописи давних смутУвидит человека, умирающего на пороге,С лицом, повернутым к нему.
Январь или февраль 1921
Москва
107. «Скрипки, сливки, книжки, дни, недели…»
Скрипки, сливки, книжки, дни, недели.Напишу еще стишок — зачем?Что это — тяжелое похмельеИли непроветренный Эдем?У Вердена лимонад в киосках.Выше — тщательная синева.Остается, прохладившись просто,Говорить хорошие слова.Время креповую сажу счистит —Ведь ему к тому не привыкать.Пусть займется остальным статистик,А поэту должно воспевать.Да, моя страна не знала меры,Скарб столетий на костер снесла.И обугленные нововерыНе дают уюта иль тепла.Да, конечно, радиатор лучше!Что же, Эренбург, попав в Париж,Это щедрое благополучьеВ холеные оды претвори.Но язык России дик и скорбен,И не русский станет славить днесьПобедителя, что мчится в «форде»Привкус смерти трюфелем заесть.Впрочем, всё это различье вкусов,И невежливо его просить,Выпив чай, к тому ж еще вприкуску,На костре себя слегка спалить.
Июль 1921
108. «Я не трубач — труба. Дуй, Время!..»
Я не трубач — труба. Дуй, Время!Дано им верить, мне звенеть.Услышат все, но кто оценит,Что плакать может даже медь?Он в серый день припал и дунул,И я безудержно завыл,Простой закат назвал кануномИ скуку мукой подменил.Старались все себя превысить —О ком звенела медь? О чем?Так припадали губы тысяч,Но Время было трубачом.Не я, рукой сухой и твердойПеревернув тяжелый лист,На смотр веков построил ордыСлепых тесальщиков земли.Я не сказал, но лишь ответил,Затем что он уста рассек,Затем что я не властный ветер,Но только бедный человек.И кто поймет, что в сплаве медномТрепещет вкрапленная плоть,Что прославляю я победыМеня сумевших побороть?